Шрифт:
Закладка:
Так смущённому этой сценой Исидору сподобилось убедиться в мудрой правоте обер-прокурора Святейшего синода, пёкшегося, чтобы врата Лавры отверзлись пред не столь заслуженным прахом…
Ранним утром в воскресенье 1 февраля Победоносцев в сопровождении брата Анны Григорьевны отправился в Лавру. «Они открыли гроб, – пишет Любовь Фёдоровна, – и нашли Достоевского страшно изменившимся». Шёл уже четвёртый день после его кончины. Почти трое суток тело находилось в душных комнатах, битком набитых людьми. Гроб несколько часов несли на руках, покачивая и встряхивая. Всё это не прошло бесследно. «Из опасения, чтобы вид изменившегося лица покойника не произвёл тяжёлого впечатления на вдову и детей Достоевского, Победоносцев не разрешил монахам открыть гроб. Моя мать никогда не могла простить ему этого запрещения»[1657].
Анна Григорьевна скорбела о том, что не смогла исполнить обряд, предписываемый православным обычаем: отдать усопшему последнее целование.
Она вообще едва попала в Александро-Невскую лавру.
На площади перед Лаврой гудела толпа. Людей собралось несколько тысяч: внутрь пропускали строго по билетам. У Анны Григорьевны билета не оказалось. Она попыталась удостоверить свою личность.
«– Тут много вдов Достоевского прошли и одни, и с детьми, – получила я в ответ.
– Но вы видите, что я в глубоком трауре.
– Но и те были с вуалями. Пожалуйте вашу визитную карточку»[1658].
Визитной карточки, разумеется, тоже не было. И только помощь случившихся рядом знакомых позволила Анне Григорьевне с детьми проникнуть в стены обители.
«Сегодня, – пишут «С.‑ Петербургские ведомости», – в противоположность вчерашнему дню от полиции были сделаны большие наряды чинов для соблюдения порядка…» Начальство словно спохватилось и спешило наверстать упущенное.
«К сожалению, – продолжает корреспондент, – мы должны заметить, что полицейские чины… держали себя с публикою чрезвычайно грубо… Я пробыл у ворот Лавры 20 минут и видел обращение полицейских. Градоначальник поступит весьма справедливо, если сделает замечание тем чинам полиции, которые были в наряде у ворот Лавры и на площади. Бесцельная грубость со стороны полицейских не есть ли первый повод к беспорядкам»[1659].
Беспорядков не было: был беспорядок. Правда, в самой церкви царило торжественное спокойствие: депутаты окружили катафалк, вокруг которого прибавилось новых венков: от Артиллерийской Академии, Академии Генерального Штаба, от литераторов и даже «от русских детей».
В 10 часов утра началась заупокойная литургия. Пел хор александроневских певчих – и молодёжь негромко подхватывала слова молитвы. Власть была представлена тремя правительственными лицами: Победоносцевым, начальником Главного управления по делам печати Абазой и министром народного просвещения Сабуровым.
После литургии совершилось отпевание. Затем ректор Петербургской духовной академии протоиерей Янышев обратился к присутствующим с проповедью. «Звучный голос, тёплое чувство, которое слышалось в каждом звуке проповеди, и красноречие проповедника, – отмечается в одном источнике, – произвели сильное впечатление на слушателей»[1660]. «…Речь… мне не понравилась, – возражает И. П. Павлов, – не слышал искренности, душевности»[1661].
«Дадим теперь ему, – воззвал в заключение Янышев, – как многолюбившему, последний поцелуй нашей любви»[1662], – запамятовав, очевидно, что ввиду закрытого гроба исполнить этот призыв можно только метафорически…
Когда гроб выносили из церкви, то, как свидетельствует М. А. Рыкачёв, «поднялась суматоха и давка». «Теснота оказалась такою подавляющею, – подтверждают «С.‑ Петербургские ведомости», – что распорядителям стоило немало труда пробить дорогу для духовенства и гроба к последнему месту его успокоения»[1663].
Это место находилось тут же – на Тихвинском кладбище: рядом с могилами Жуковского и Карамзина.
«У могилы, – пишет воспоминатель, – также были толпы: памятники, деревья, каменная ограда… всё было усеяно пришедшими отдать последний долг писателю. Григорович просил студентов очистить путь к могиле и место около неё. Мы с трудом это сделали и выстроили венки и хоругви шпалерами по обеим сторонам прохода»[1664].
Когда гроб опускали в могилу, раздался крик одиннадцатилетней Лили: «Прощай, милый, добрый, хороший папа, прощай!»[1665]
Три года назад он произнёс несколько слов над раскрытой могилой Некрасова. Он говорил тогда, что Некрасов должен прямо стоять вслед за Пушкиным и Лермонтовым. «Выше, выше!» – закричали в толпе.
Над его собственной могилой не раздалось никаких полемических восклицаний: все споры были ещё впереди. Среди говоривших не оказалось ни одного крупного литературного имени. Тургенев пребывал за границей, Толстой – в Ясной Поляне, Салтыков-Щедрин – больной у себя дома. Да и вряд ли кто-нибудь из них захотел бы высказаться. Майков приготовил речь, но произнести её не успел. Говорили литераторы второго ряда; брали слово люди вовсе случайные…
«Впечатление осталось от апостольской фигуры В. С. Соловьёва, – вспоминает И. И. Попов, – от его падавших на лоб кудрей. Говорил он с большим пафосом и экспрессией»[1666]. Анна Григорьевна также свидетельствует, что молодой философ «выделялся своим взволнованным видом»[1667].
«Соединённые любовью к нему, – сказал о покойном Владимир Соловьёв, – постараемся, чтобы такая любовь соединила нас и друг с другом»[1668].
Это могло напоминать речь Алёши у Илюшиного камня. Смерть оказывалась большей, чем просто смерть: она «невольно» служила тому, к чему автор «Карамазовых» направлял все свои духовные помышления.
«Самому Достоевскому, – говорит И. П. Павлов, – если бы он видел и чувствовал всё это, должно было бы быть хорошо! Сколько народу на его могиле приняло решение, дало обет быть лучше, походить на него»[1669].
«А если умрёт, то принесёт много плода…»
Его смерть не только завершила его жизнь. Она сама стала элементом «учения», первой попыткой осуществить его на практике. Смерть оказалась конструктивной: в обществе обнаружились такие идеальные силы, о которых само общество даже не подозревало. Мнилось, что цели вещественные могут быть достигнуты невещественнейшим изо всех мыслимых средств – любовью.
1 февраля казалось: до этого уже подать рукой.
1 февраля ещё позволительно было надеяться, что 1 марта (то 1 марта) может не наступить вовсе.
Это была ошибка.
Это была ошибка, в которую впадали тем легче, что в неё страстно желали впасть.
Речей на могиле произносилось много. Выступал А. И. Пальм, сотоварищ покойного по делу Петрашевского: они вместе стояли на эшафоте. Говорил никому не известный студент Павловский: имя попало в газеты. Орест Фёдорович Миллер заключил свою речь чтением стихотворения безымянной слушательницы Высших женских курсов. Сказал речь профессор Бестужев-Рюмин. Стихи собственного сочинения огласили литераторы П. Быков и П. Гайдебуров, а также несколько лиц, оставшихся неизвестными.
Главная мысль у всех выступавших была одна: покойный указал путь. И остаётся только следовать в указанном направлении: остальное приложится.
Ораторов было плохо слышно.
Около трёх часов открыли кладбищенские ворота: толпа хлынула на Невский.
«Всё закончилось, – пишет И. П. Павлов, – немножко на русский манер насильным, нежелательным
