берез. Окна были вечно растворены, а стекла частенько разбиты, и шибки заткнуты были тряпьем или забиты фанерой. Хозяин этого дома, Парфен Селиваныч Горбунов, целыми днями пропадал в кузнице, а многочисленная грязная и голопузая детвора его, как саранча, налетала на соседние сады и огороды.

Старший, Ивка, был одним из лучших казаношников на селе и мастерски играл в выбитного. И зимой и летом носил он отцовскую «куфайку», свисавшую на нем, как на чучеле огородном, по самые колени; в карманах этой «куфайки» скрывалось великое множество бесценного ребячьего добра: и точеные орляники из старинного синего фарфора, и надраенные до красного блеска тяжелые, как сковородки, медные гроши, и казанки, и любовно отшлифованные не столько напильником, сколько ребячьими мозолями налитки свинчатки.

Кажется, он вечно ходил во второй класс: и со мной ходил, и с моими младшими сестрами ходил. Школьный директор Яков Васильевич Орлов во время своих инспекторских налетов любил ставить столбом у доски всех, которые оплошали при его взыскующих опросах. Ивку Горбунова всегда вызывал первым и ставил у доски столбом: «Ивушка стоеросовая, детина неразумная! Стой столбом, пока не зазеленеешь. Краснеть ты уж давно разучился».

Меня встретил возле дома здоровенный мужчина, шириной в два обхвата. Седеющие волосы непробиваемой, как баранья шуба, густоты спадали на лоб по самые брови и придавали его широкому скуластому лицу выражение угрюмой нелюдимости.

Поздоровались, сели на лавочку.

– А я вас помню, – говорю, – со школьной поры.

– А я вас нет, – и даже не смотрит на меня.

– Где работаете?

– Механиком, на ЛМС.

Руки лежат на коленях, пальцы отдают вороненым блеском и согнуты, как зубья конных граблей. Серая рубаха поверху расстегнута, кажется, что ее и не натянешь на эту каменную бугристую грудь.

– Довольны работой?

Он лениво и как бы с недоумением поглядел на меня и спросил:

– Вы пришли ко мне по делу или так, покалякать? Я сказал ему:

– Иван Парфеныч, не дело вы с письмами затеяли. Нехорошо. Он поднял голову, как гусь по тревоге, и глянул на меня так, будто я только что с облака спустился.

– В Москве, говорят, работаешь? В печати? – спросил иным тоном.

– Да, – ответил я и назвал одну именитую газету. – Вот и командировка.

– Не надо! – остановил он меня жестом. – Неужели и туда дошло?

Это свое «туда» он произнес с особенной интонацией – не то с испугом, не то с недоверием.

– Как видишь, дошло.

– Н-да, доигрались. – Он шумно вздохнул и потупился. – Ну, чего со мной говорить? Иди к матери. Она тебе все расскажет.

– А где жена?

– Ушла за стадом. – И, кивнув на другую половину дома, сказал: – Ступайте к матери!

Обитая жестью дверь в половину Дарьи Максимовны была заперта. Я постучал. За дверью послышались шаркающие шаги, потом старческий женский голос спросил:

– Кто здесь?

Я назвался. Прогремел железный засов, и дверь открылась. На пороге передо мной стояла Дарья Максимовна. Я ее сразу узнал – хотя она и была седой, но держалась все так же прямо, как солдат на смотру; широкие черные брови высоко взметнулись на лоб, сгоняя в складки смуглую кожу и придавая лицу выражение тревожного недоумения.

– Проходите в избу, касатик, – приглашала она меня, уступая дорогу. – Просьба моя решающая – не оставьте без внимания.

Посадила меня на деревянный диванчик, обшитый клеенкой, сама села на табуретку возле стола, положив перед собой на столешницу худые руки с темными узловатыми пальцами.

– Они меня замучили симпатическими письмами: то по почте шлют, то под порог их подкидывают. Там такая клевета, такая клевета! «Ты пойдешь в огород к своим пчелкам, мы тебя убьем, твой труп пойдет на распятие, а нам тюрьма родная мать». Вот что они пишут! Так что просьба моя решающая – не оставьте без внимания.

Потом, нагибаясь ко мне, достала из-под дивана старые калоши и драные чулки, положила возле меня:

– Это вчера мне подкинули под порог. А вот записка, – сунула мне в руку тетрадный листок, сложенный вчетверо.

Развернул записку, читаю: «Сектанка. Прими Христа ради божее подаяние. Это тебе на смерть тапочки. В них чулочки безразмерные. На сапожках дорожка. Это смерть сектанке…»

Почерк мне был уже знаком, все та же рука, и ошибки грамматические те же.

– Как же так, – говорю, – судья вызывала их, предупреждала… А они снова за свое?

– Правда, правда! – закивала она. – Сперва взялись за них молодцевато: вызвали их обоих, и сноху, и ее подружку. Они перепугались. А потом как узнали, что в товарищеский суд передали, так еще пуще стали измываться. Они что делают? Сладкий раствор брызнули на крышки моих ульев. Чужие пчелы налетели и пошли клевать моих пчелок. Что тут было! Ведь я свои ульи перевезла в соседнее село и никому не говорю, где их поставила. Вон на окна и на подполье замки повесила. Не то ведь ночью залезут и придушат меня.

Замки, большие и маленькие, висели на каждом переплете, обезображивая вид из окна.

– За что же они вас мучают?

– Господи! За добро свое страдаю. А пуще всего через дом свой. Ты, говорят, старый человек, должна уступать молодым. Ну, я вам уступаю. Чесанки свои снохе отдала. Ненадеванные чесанки! Пуд меду им на свадьбу накачала. Тканые панёвы отдала. И все мало! Полезай, говорят, к нам на печь, а дом свой отдай молодым. Внучек женился, их сынок. У нас печь даром остывает, а ты полдома без толку отапливаешь. Да я вам что? Инвалид? Я без работы сидеть не могу. Я болею от этого. У меня огород, малинник, пчельник. Я сама себе хозяйка. Стыдно переходить на подаяние. Нет уж, пока ноги руки владают, пока сила есть, ползком и то прокормлюсь. А если сразит лихоманка, умру тихонько. И все им останется. Так не верят! Боятся, что племяннику дом откажу. Замучили меня совсем, замучили… – Она, потупившись, глядела себе под ноги, и черные глаза ее заблестели от навернувшихся слез.

– Дарья Максимовна, отчего ж вы боитесь товарищеского суда? Авось помогут вам.

Она даже вздрогнула и посмотрела на меня с испугом:

– Что вы, господь с вами! Да разве с этими саранпалами столкуешься? Там же одни пенсионеры. А председатель у них Авдей Пупков. Он в пятидесятом году племянника моего засадил на десять лет. Хлеба-то не было, а тот сметки из-под комбайна принес к себе домой. Ребятишкам кашу сварить. Вот его Пупков и отправил, куда Макар телят не гонял. Он так в Сибири и остался и детей туда выписал. Теперь хорошо живет. И мой дом ему не нужен. Так что просьба моя