– Почему?

– Потому что они хотят взять «Цезаря», а он говорит, что ни за что больше в эту пьесу не пойдет. Он считает, что она нас всех поломала. Я ему все повторяю, что он неправ.

– Думаешь, это «Макбет» нас всех поломал?

– Нет. – Она останавливается на светофоре и смотрит на меня. – Думаю, мы все изначально были поломанные.

Машина снова рычит, оживая, переходит на первую передачу, потом на вторую.

– Не знаю, так ли это, – говорю я, но больше мы этой темы не касаемся.

Какое-то время мы едем в молчании, потом Филиппа включает магнитолу. Она слушает аудиокнигу – Айрис Мердок, «Море, море». Я несколько лет назад читал ее в камере. Помимо тренировок и надежды, что тебя не заметят, это всё, что остается в тюрьме шекспироведу-слетку. К середине своего десятилетнего срока я был вознагражден за хорошее (то есть незаметное) поведение работой по расстановке книг на полки вместо чистки картошки.

Я знаю сюжет и поэтому едва слушаю слова. Спрашиваю Филиппу, можно ли опустить окно, и высовываю голову наружу, как собака. Филиппа надо мной смеется, но ничего не говорит. Свежий воздух Иллинойса невесомо и летуче скользит по моему лицу. Я смотрю на мир сквозь ресницы, и меня тревожит, какой он яркий, даже в этот пасмурный день.

Мысли мои бредут в сторону Деллакера, и я гадаю: узнаю ли я его? Может быть, Замок снесли, спилили деревья, чтобы освободить место для настоящего общежития, поставили забор, чтобы не пускать детишек к озеру. Может быть, теперь он похож на детский летний лагерь, такой же стерильный и безопасный. А может быть, он, как Филиппа, вообще не изменился. Я по-прежнему вижу его пышным, зеленым и диким, как будто слегка зачарованным, вроде Оберонова леса или острова Просперо. О таких волшебных местах кое-что не рассказывают – о том, что опасны они настолько же, насколько красивы. С чего бы Деллакеру быть другим?

Проходит два часа, машина припаркована на длинной пустой дорожке перед Холлом. Филиппа выходит первой, я не спеша следую за ней. Сам Холл такой же, как был, но я смотрю за него, на озеро, сверкающее под бескровным солнцем. Окружающий его лес такой же густой и дикий, каким я его помню, деревья яростно вонзаются в небо.

– Ты как, нормально? – спрашивает Филиппа.

Я так и стою возле машины.

– Мир не видал чуднее лабиринта[32].

Возле моего сердца тихо трепещет паника. На мгновение мне снова становится двадцать два, и я смотрю, как ускользает сквозь пальцы моя невинность со смешанными в равных долях увлеченностью и ужасом. Десять лет я пытался объяснить Деллакер во всем его сбившемся с пути великолепии мужчинам в бежевых комбинезонах, которые не учились в колледже, а иногда и школу не окончили, – и понял то, что студентом упрямо не хотел замечать: Деллекер был не столько академическим заведением, сколько сектой. Когда мы впервые вошли в эти двери, мы не знали, что стали частью странной фанатичной религии, в которой прощалось всё, если только оно было приношением на алтарь Муз. Ритуальное безумие, экстаз, человеческие жертвоприношения. Нас околдовали? Промыли нам мозги? Возможно.

– Оливер? – уже мягче спрашивает Филиппа. – Ты готов?

Я не отвечаю. Никогда не был.

– Идем.

Я бреду следом за ней. Я собирался с силами, чтобы пережить потрясение от возвращения в Деллакер, – изменившийся или нет, – но чего я не ждал, так это внезапной боли в груди, похожей на тоску по былой любви. Я скучал по нему, отчаянно.

– Где он? – спрашиваю я, поравнявшись с Филиппой.

– Он хотел подождать в «Свинской голове», но я не была уверена, стоит ли тебе пока туда заходить.

– Почему нет?

– Там половина персонала та же. – Она пожимает плечами. – Я не знала, готов ли ты с ними увидеться.

– Я бы больше волновался о том, что они не готовы видеть меня, – отвечаю я, потому что знаю, что именно это она на самом деле думает.

– Да, – говорит она. – И это тоже.

Она ведет меня через центральный вход – герб Деллекера, Ключ и Перо, неодобрительно смотрит на меня сверху, словно хочет сказать: тебя здесь больше не рады видеть. Я не спросил Филиппу, кто еще знает, что я вернулся. Сейчас лето, студенты разъехались, но преподаватели часто задерживаются. Вдруг я поверну за угол и столкнусь нос к носу с Фредериком? Гвендолин? Боже упаси, с деканом Холиншедом.

В Холле непривычно пусто. Наши шаги эхом отдаются в широких коридорах, обычно так плотно забитых народом, что любой тихий звук просто затаптывают. Я с любопытством заглядываю в музыкальный зал. На окнах висят длинные белые полотнища, свет широкими бледными полосами падает на пустые кресла. Кажется, здесь живут призраки, как в заброшенном соборе.

В кафетерии тоже почти никого. За одним из студенческих столов, обнимая ладонями чашку кофе и явно не на своем месте, сидит Колборн. Он поспешно поднимается, протягивает мне руку. Я пожимаю ее, не колеблясь, я неожиданно рад его видеть.

Я: Шеф.

Колборн: Уже нет. На прошлой неделе сдал значок.

Филиппа: А чего вдруг?

Колборн: Да идея жены, в общем-то. Говорит, если я собираюсь и дальше постоянно рисковать, что меня подстрелят, по крайней мере мне должны за это хорошо платить.

Филиппа: Как трогательно.

Колборн: Вам бы она понравилась.

Филиппа смеется и отвечает:

– Возможно.

– А вы как? – спрашивает он. – По-прежнему здесь?

Он оглядывает пустые столы, лепные карнизы потолка, словно не совсем понимая, где находится.

– Ну, мы живем в Бродуотере, – отвечает Филиппа.

Полагаю, «мы» относится к ней и Мило. Я не знал, что они съехались. Она для меня почти такая же загадка, какой была десять лет назад, но от этого я ее ничуть не меньше люблю. Я лучше многих знаю, что такое истово хранить тайны.

– Летом мы здесь не часто бываем.

Колборн кивает. Интересно, ему по-прежнему с ней неловко? Он знает меня – когда-то он всех нас знал, – но сейчас? Он смотрит на нее и видит подозреваемого? Я пристально за ним наблюдаю, надеясь, что не придется напоминать ему о нашей сделке.

– Да и с чего бы, – довольно дружелюбно произносит он.

– Надо определиться с репертуаром на будущий год, но это можно делать и в городе.

– Есть идеи?

– Думаем про «Двенадцатую ночь» с третьекурсниками. У нас там двое с общей ДНК, впервые после… ну, после Рен и Ричарда. – Повисает краткое неуютное молчание, потом Филиппа продолжает: – А что делать на четвертом,