о которых я уже говорил. Один, "Черноморский флот" — молчаливый и скорее добрый человек, давший мне буханку хлеба. Другой, "Красный террор" — законченный коммунист-фанатик и извращенно жестокий человек. Он был отнюдь не взбалмошным, как комендант в Рыльске, а наоборот, внешне сдержан, аккуратно одет в матросскую форму. "Давно мне что-то не попадался под руку офицер, рассуждал он с другим караульным. — Попадись он мне сейчас, так я бы ему показал". Один из мужичков, со свойственным соединением хитрецы и наивности, спрашивает его: "Что это за слова такие на фуражке? Название корабля?" "Нет, это наша программа", — отвечает тот со снисходительным выражением лица. Остальные караульные были почти все молодые красноармейцы, малограмотные хлопцы, может быть и не плохие по природе, но развращенные службой во всяких "военно-контрольных пунктах" и подобных учреждениях. Некоторые из них вели себя распущенно, одуренные большевицкой пропагандой они походили на придурковатых. И на всех лицах какая-то "каинова печать". Во всяком случае, своим обликом они отличались от мобилизованных красноармейцев с их простыми русскими лицами, с которыми мне пришлось встречаться. Один из караульных особенно часто ругался по-матери. Желая на него воздействовать, один из мужичков говорит ему: "Ты знаешь, ведь за тем и сделали революцию, чтобы люди не ругались по-матери". "Неправда, — возмущается караульный, — если бы это было так, то за матерную ругань расстреливали бы. Однако не расстреливают". Другому юному караульному, обедавшему в нашем присутствии в теплушке из своего котелка (нас никакими обедами не кормили), мужички стали с укором говорить: "Что ж ты не перекрестишься перед едой?". Он что-то пробурчал в ответ, но на следующий день сам, правда, конфузясь и смущаясь, перекрестился ко всеобщему одобрению мужичков.

Из заключенных отмечу, прежде всего, священника отца Павла. О нем я уже рассказывал. Милый, тихий, скромный, смиренный человек. И сильно затравленный: нелегко ведь, когда над тобой хохочут и называют "длинногривым". Мы с ним дружественно беседуем, но из осторожности острых тем не касаемся, и я ему о моих "белогвардейских" планах не говорю, а он мне о своем сыне, не рассказывает. Да я и не расспрашиваю. Остальные арестанты в большинстве, крестьяне. Кладут в вагоне земные поклоны, крестятся, молятся. Большевики вначале смеются, но потом это и на них действует. Начинают меньше ругаться. Среди крестьян есть один особенный. Средних лет, шатенистая борода, волосы под скобку, прозрачные голубые глаза. Постоянно говорит о Библии, она у него была и он ее много читал. "Жалко, что Вы ее не взяли с собою", — говорю ему. "Хотел, — отвечает он, — да побоялся. Отберут, будут кощунствовать, издеваться". Уж не сектант ли он, этот знаток Библии, думаю я. "Я не так боюсь пострадать, — говорит он мне. — Пусть даже расстреляют или умру в тюрьме. Но детей жаль, останется на них клеймо. Будут говорить: отец был контрреволюционер".

Двое арестованных образуют особую группу, держаться вместе, видно, приятели. Один, восемнадцатилетний украинский хлопец, сын кулака. Прятался от большевиков в конопле, но они его поймали. Говорит мало, но не скрывает своего враждебного отношения ко всему советскому. Наши стражники отвечают ему тем же. "Вредный", как они о нем отзываются. Другой их города Сумы, лет 35, разговорчивый, с усиками, одет по-городскому, вылитый приказчик. Когда в Сумах были белые войска он оставался там, а потом, зачем-то уехал в районы, где были красные. Там его арестовали, сочтя за агента белых. Он много рассказывает, отвечая на вопросы, о жизни в Сумах при белых и, нужно сказать, в благоприятном для них духе. "Скажи, а рабочие там не унижены? спрашивает кто-то, кажется из караула. "Унижены? Чем? — отвечает он. — Гуляют с офицерами по городскому саду". Спрашивают его, называют ли там офицеров "Ваше благородие"? Он говорит, что нет. Начинается спор, кто-то утверждает, что только у красных не говорят "Ваше благородие", а у белых продолжают говорить. "Нет, не так, — возражает "приказчик", — "Вашего благородия" сейчас нигде нет. Волки съели". Караульный не выдерживает и вмешивается: "Что это ты все Белых хвалишь, видно ты их очень любишь?" "Приказчик" замолкает.

С нами сидит также литовец-красноармеец. Кокаинист, бродяга, где только в прошлом ни побывал, даже в Белой армии. Опустившийся и не совсем нормальный человек. Очень бойкий говорун, по-русски говорит довольно хорошо. Одет в солдатскую шинель. Арестован по обвинению в дезертирстве. Вероятно, о нем тоже хотят выяснить, что он за личность.

Загадку представляет для меня арестованный в Рыльске красный офицер (я уже упоминал о нем). Он пользуется большим доверием и уважением у наших караульных красноармейцев. Постоянно с ними разговаривает и удивительно умеет подладиться к ним. Красноармейцам приятно, что офицер, да еще поручик старой армии, так запанибрата болтает с ними. Он рассказывает о своей службе в Красной армии. "Он большевик, — думаю я, — он им сочувствует? Но почему же его держат?" Будущие события ответили отчасти на мои недоумения[22].

Помню еще одного арестованного молодого человека. Его присоединили к нам в пути. Интеллигент, вероятно студент, с "поэтической" наружностью. За что он сидел не знаю, но свое заключение он тяжело переживал, был в угнетенном состоянии и боялся расстрела. На этой почве у него начались тяжелые припадки эпилепсии, по несколько раз в день, он бился, терял сознание. И чем дольше, тем его припадки усилились и учащались. На нас, да и на наших стражей эти припадки действовали удручающе. Я испытывал унизительное чувство своего бессилия чем-либо помочь и возмущение, что с больным человеком так жестоко поступают". Вот большевизм в своей подлинной сущности", — думал я и, конечно, молчал. Никакой медицинской помощи ему не оказывалось. Караульные стали выражать недовольство, и через несколько дней, когда с больным случился очередной припадок, один из "начальников" пришел на него посмотреть. После этого на одной из станций, не доезжая Брянска, его куда-то забрали, говорили в больницу.

Наконец последний "экземпляр" из моих воспоминаний о попутчиках. Это была домовладелица-мещанка из Рыльска. Она производила впечатление несчастного, жалкого, измученного и вместе с тем несносного и даже противного человека. Непрерывно рассказывала, как ее арестовали по доносу племянницы, которая оклеветала и донесла на нее красным, когда те вернулись в Рыльск. Причина ареста — букет цветов, которые она поднесла Белым. "А племянница все это проделала, чтобы захватить мой дом. Она и раньше просила, чтобы я пустила ее к себе с мужем, но я не согласилась, вот она теперь и мстит мне". После этого она начинала громко молиться: "Господи, накажи ее, порази ее. Пусть она ослепнет, пусть она сдохнет!" При этом она крестилась и кланялась. Мужички останавливали