большинстве людей живёт в глубине острова, и до берега им далеко, – не то что прежде, когда каждый видел прибой из своего окна. Но иногда Бог берёт их оттуда и перекосит в Свой сад Едемский, зеленеющий где-то далеко в океане. – А что мы чувствуем, когда покидаем свой голый остров, но теряемся в волнах? Тогда мы не чувствуем ничего. – Итак, рост информации, развитие наук лишь умножает ложь, и нет ему оправдания? Но, быть может, его оправдывает сужение той области, в которой лежит истина. А, главное, – то, что научная теория намекает на саму истину – своей красотой, своим соприкосновением с тайной. Ученье шаг за шагом ведёт нас из середины острова к берегу, с которого мы, вглядываясь вдаль, пытаемся разглядеть прекрасное. Не этот путь требует столько сил, что в сравнении с ним конечный порыв уж кажется неглавным. Искусство же даёт нам крылья, которые легко переносят нас из обыденного на береговую скалу.

Я случайно замечаю, что балконы дома, мимо которого я прохожу, красивей и просторней других. «Неплохо бы жить в такой квартире, – думаю я. – Нет, не то. А вот что: этот дом – в белокаменной городе под пальмами – столице не ведающего потрясений острова, и квартирой этой владеет пожилой плантатор или состоятельный рантье...» Но начинается это как бы током, проходящим из телу, и я немощным моим языком пытаюсь описать его. Чаще после такой вспышки наступает обычная тьма – прекрасное вновь сменяется информацией, – но иногда сияние длится, пусть не столь яркое. Я думаю, информация при этом часто чередуется с прекрасным, и в среднем получается нечто промежуточное – не информация и не прекрасное, не истина и не ложь, не грех и не святость. Но в этом состоянии я могу быть ближе к тому или к другому, в зависимости от того, какие акты сильнее – прекрасного или информации.

Да, прошлое для нас прекрасно оттого, что его скрывает время, обыкновенный дом – оттого, что выступает из тумана, а женское лицо – быть может, оттого, что прячется за вуалью. Но теперь я хочу сказать о прекрасной душе. Она является на лице, в голосе, движениях. Прекрасное лицо... Я узнаю его по мгновенной боли, наполняющей меня. Оно бывает таким в созерцании прекрасного и раскаянии. Первое – обычно в юности, и тогда на лице выражение восторга, блаженства, детского самозабвения, которое потом отцветает. Второе приходит обыкновенно позднее и делает лицо виноватым и жалким.

Восторженная душа забывает себя, а виноватая себя не знает, потому что как только она кается в сокрушении сердца, каяться ей уже не в чём. А мы о некоей душе в некий миг можем знать лишь то, что сама она знает в тот миг о себе – лишь это является на лице, в голосе, движениях. И когда нет у неё о себе информации, её нет и у нас, и мы видим её прекрасной.

Вот моя душа взирает не на себя, а на какую-либо вещь или на другую душу. И вот она теряет информацию о ней, но не погружается в бесчувствие. Тогда она оказывается в прекрасном. А в чём оказывается она, если взирает на саму себя? Я думаю, в раскаянии; ведь природа наша такова, что чувстве вины постоянно живёт в нас и лишь заглушается информацией о душе – более или менее. Человеку, подавленному своей греховностью, говорят, что это у него от депрессивной психопатии, а в действительности он не совершил ничего плохого. Другой невыносим для окружающих, но успокаивает свою совесть мыслью об истощении нервной системы. Третья вдруг узнаёт, что в загубленной её жизни повинна не столько она сама, сколько социальное неблагоустройство. Тот же, кто кается в сокрушений сердца, ничего этого не знает – как и того, что он уже прощён. В раскаянии – истина и святость, в информации – ложь и грех. Но вот акты информации и раскаянья бистро чередуются между собой; тогда в среднем ни то ни другое – промежуточное, более близкое к тому, чьи акты сильнее.

Информация имеет целью человеческое – внутренний и внешний комфорт, – ибо доставляет извинения грехам и средства материального благополучия. Прекрасное же и раскаянье – от Бога и вводят в Божье. Где прекрасное – в объекте, на который я гляжу, или во мне? Оно соединяет меня с объектом и с Целым, оно – в Целом. Раскаянье же отделяет меня и от себя самого: отчаявшись осилить своё зло, я уже добр, но стоит мне об этом подумать, и раскаяние сменится гордыней – злом. Но в сокрушении сердца есть и отрада – «ибо иго Моё благо, и бремя Моё легко», – сокрушенье сердца сеть прикосновение к геене огненной. Мгновенья же, обещающие издавна заповеданное блаженство, блаженство и тоску, – прикосновение к жизни Небесной.

О безответственности

Киев, 30 мая 1972

Сегодня утром я проснулся свободным от греха. Я несколько дней болел и ещё с вечера собирался сегодня выйти. Как я и ожидал, небо было безоблачно, сияло солнце. Меня против обыкновения не заботило, как одеться, чтобы болезнь не возобновилась, я доверял Богу, ничто не раздражало меня. Но вот я увидел, что в моём кошельке почти нет денег, и решил на всякий случай взять немного. Я не сразу нашёл их и произвёл шум, которого желал избежать. Я чувствовал, что этого совсем не нужно, но всё казалось мне достаточно невинным.

Затем, во время приготовлений к выходу, меня уже многое раздражало и я долго колебался, какую надеть одежду. Выйдя и увидев, что ветрено, я даже хотел вернуться за шарфом. И вот теперь я грешник, хотя проснулся свободным от греха.

Я думаю, что своими силами я не мог этого избежать, так же как не могу своими силами вернуться к прежнему. Просто у меня бывают непродолжительные периоды безгрешности, всё же остальное время на мне грех. И переход от одного к другому не в моей власти.

Для Я. С. Друскина причина греха – абсолютное несоответствие бесконечной ответственности, возложенной за него Богом, – ответственности за него самого, его ближних и всё Творение Божие – его конечным силам, не позволяющим взять её на себя. Абсолютная свобода, которую несёт в себе этот Божий дар, является для него лишь свободой выбора, рабской волей, которая и есть грех. Но он не может не принять этот дар, коль