Обнявшись, они просидели часов пять. И не заметили. Надзирательница открыла дверь:

— Хоружая, на место!

Оборвалось радостное свидание с подругой. Опять начались будни. Но с того дня Вера стала часто встречаться с Марусей.

В подвале тюрьмы «Фордон», под канцелярией, находилась прачечная. Через каждые две недели здесь два дня клубился пар. Шесть женщин стирали белье всех заключенных.

Это было место заседаний тюремного парткома, место передачи сообщений из камеры в камеру и полученных с воли, место встреч старых подруг.

Белья набиралось немало для шестерых прачек. Ведь тюрьма всегда была заполнена до отказа. Гудела, урчала вода в больших котлах. Там кипятилось белье. В полумраке подвала корыта вспухали сизой пеной. Проворные руки заключенных усердно терли белье.

Кажется, что может быть мрачнее этого места! А женщины хохочут, поют песни, читают стихи.

Вера страстно любила поэзию, понимая ее и умом, и сердцем. К тому же и память легко, прочно удерживала много, много стихов, прочитанных не только в зрелом возрасте, но и в детстве. Музыка слова очаровывала ее.

Особое пристрастие питала Вера к белорусской поэзии. Она знала чуть ли не все, написанное Максимом Богдановичем, десятки стихов Янки Купалы, своего друга Анатоля Вольного (Ажгирея), Андрея Александровича, Михася Чарота.

И то, что когда-то воспринималось отвлеченно, как аллегория, приобретало здесь, в тюрьме, конкретный, определенный и глубокий смысл.

— Помнишь, Марусенька, как писал Богданович? — спрашивала Вера, наклонившись над корытом и снуя проворными руками в облаке мыльной пены. — Вот слушай:

Беларусь, твой народ дачакаецца

Залацiстага, яснага дня.

Паглядзi, як усход разгараецца,

Кольлi у хмарках залётных агня…

Это же к нам обращается Богданович! Будто сегодня написано.

А много стихов выпало из памяти, стерлось со временем. Тогда восстанавливали коллективно, строка за строкой. Полностью вспомнили «Евгения Онегина» Пушкина, «Железную дорогу» Некрасова, «Думку» Купалы, «Мцыри» Лермонтова и много других стихов и поэм. Начинали в прачечной, продолжали и кончали в камерах и на коротких прогулках.

В прачечной получали и передавали из камеры в камеру газету «Правда». Друзья с воли пересылали ее обычно в тщательно заделанных кусках мыла. Прошедшая множество рук на воле, бережно хранимая газета путешествовала по всем камерам, где сидели политические заключенные, вселяла в них бодрость и веру в лучшее будущее. Вряд ли те, кто писал статьи, информации, корреспонденции в «Правду», предполагали, какие чувства вызовут их порой совсем скромные, обычные материалы. В условиях каторжной тюрьмы слово «Правды» получало особое звучание.

Обычно партийный комитет решал, кто должен идти стирать белье. Это была единственная легальная возможность для встречи заключенных без посторонних наблюдателей.

Узницы работали очень усердно, чтобы образовался хотя бы небольшой перерыв между стиркой и кипячением белья. В этот промежуток и проходили заседания парткома.

Вера была членом партийного комитета и принимала активное участие в общественной жизни тюрьмы. Не было таких дел, к которым она не была бы причастна.

В прачечной на заседании парткома обсуждали, как провести праздник Великой Октябрьской социалистической революции. С воли передали указание партийного центра: политические заключенные должны устроить демонстрацию применительно к своим условиям. Вера предложила: всем политическим узникам в этот день прикрепить к одежде красные бантики, петь «Интернационал».

7 ноября было пасмурно. В камерах сумрачно.

В этот день проверять прогулку пришел сам начальник тюрьмы Рынкевич. Предварительно заглянув в камеры и увидев красные бантики, злобно закричал:

— Лишаю прогулки!

И тут же из всех камер раздался могучий «Интернационал». Рынкевич топал ногами, махал кулаками:

— Не позволю! — Но видел перед собой только широко открытые рты, из которых лились звуки «Интернационала».

Сонный городишко, стряхнув с себя дрему, чутко прислушивался к песням в тюрьме. Возле мрачного здания, обнесенного высокой каменной стеной, со сторожевыми башнями, уже собралась толпа любопытных. То и дело слышались реплики:

— Вот молодцы женщины!.. Слышишь, как смело поют…

— Отчаянные… Революционерки. Коммунистки. Начальству в рот не смотрят.

— Вот бы затянуть и здесь «Интернационала…

— Ну затяни, живо в дефензиву угодишь.

— Не так черт страшен, как его малюют…

Молодой голос подхватил гимн рабочих, глухо доносившийся из-за тюремных решеток. Пела вся тюрьма, и как эхо песня зазвенела на воле… А начальник тюрьмы бегал из камеры в камеру…

Веру посадили в карцер. В соседний втолкнули Марусю. Весь подвал заполнен. Оттуда несутся возгласы: «Долой фашистский тюремный режим!» Вот и Верин голос: «Долой фашистскую диктатуру! Да здравствует Советский Союз!»

Пусть праздник проведен в стенах сумрачной камеры, пусть не было здесь ни шелестящих знамен, ни многотысячных колонн, — Вера торжествовала: прошел он с пением «Интернационала», и эхо мощного пролетарского гимна разнеслось по городку. В день праздника трепетал жестокий начальник тюрьмы.

Коммунисты всегда остаются коммунистами.

Из тюрьмы Вронки дошла весть: протестуя против нового тюремного режима, урезавшего и без того куцые права политических заключенных, все узники объявили голодовку.

На прогулке Вера предложила:

— Поддержим товарищей…

Согласились единодушно.

К похлебке в тот день никто не притронулся. Тогда администрация тюрьмы попыталась кормить силой. Узники подняли шум, били табуретками в дверь и стены, стучали ногами. Охрана бросалась из камеры в камеру.

Вера подбадривала товарищей, издевалась над бессилием тюремной администрации:

— И за что вас паны хлебом кормят! Таких неповоротливых холуев надо со службы гнать поганой метлой!

— От панских объедков отяжелели! — поддержала ее Софья Панкова, которую заключенные знали как «Антонину».

А когда надзиратели ушли, «Антонина» попросила:

— Вера, прочитай еще «Комсомолию».

Встав у стола так, чтобы видеть всех подруг, Вера читала взволнованно, вдохновенно:

Мы вырастем! Мы будем, будем

Расти опять и вновь расти,

Чтоб солнце потерявшим людям

Быть вправе указать пути.

И смерть ведь не поставит точки

Делам сегодняшних людей!

Ах, Комсомолия, мы почки

Твоих раскидистых ветвей!

Так совершай свой путь, о солнце;

Плывите через нас, года!

Я буду сед, — но комсомольцем

Останусь, юный,

Навсегда!

— Удивительно, как хорошо написано! — восхищалась Вера вслух, закончив читать поэму и все еще находясь во власти ее образов и мыслей. — Какой молодчина Александр Безыменский, что написал такую вещь!

— А теперь что-нибудь белорусское! — предложила «Антонина». — Ты же знаешь так много стихов!

— Что ж, можно и белорусское.

В камере вспыхнул тусклый электрический свет. Начался один из тех вечеров, которые назывались литературными. Поправив повязку на глазу (у нее попеременно болел то один, то другой глаз), Вера