Шрифт:
Закладка:
– А где же правду искать, – спросил Афанасий, уже догадываясь, каким будет ответ, – коль не у эллинов?
– Ветхий завет с кем заключен был, знаешь?
– Как не знать, с жидовинами.
– Правильно, с коленами иудейскими. И мы – новый Израиль, от Ветхого завета не отрекаемся. Его святыни – наши святыни. Значит, его обычаи должны учить нас, как свои справлять. И поскольку нет у иудеев ни икон, ни распятий, ни риз, золотым шитых, ни храмов, аки цацки изукрашенных, и нам такого иметь не надобно.
– Но как, как же… – заикаясь, произнес Афанасий. – Ведь положено христианину православному на икону лоб крестить, распятие целовать, в церкву изукрашенную хаживать?!
– Положено, положено! – сердито заговорил отец Алексий. – Сколько я этого «положено» наслушался, уши почерствели. А где оно положено? Кто положил?
– Угодники божьи! – воскликнул Афанасий. – Святые отцы наши.
– Все на угодников взваливают! Как только попу-бедолаге что привидится, так он тотчас святых отцов за уши тащит. Чего на ум не придет, подавай сюда угодников, – еще громче заговорил отец Алексий. – Уж коль речь о том зашла, покажи мне, в каком именно писании про иконы да распятие говорится?
– Откуда ж мне знать, – робко ответил Афанасий. – Я охотник, человек леса, всем этим премудростям и тонкостям не обучен. Что отцы святые говорят, то и делаю.
– Опять он за отцов, – хлопнул рука об руку настоятель. – Я для тебя святой отец! И я тебе говорю, нигде такого в книгах не написано. А те, кто другое тебе скажут, попусту язык о зубы точат! В заблуждение великое ввели Русь греки. Сами идолопоклонством грешны и нас в ту же яму затащили. Пора выбираться из нее.
– А как, отец Алексий? Научи!
– Придет время, научим. А пока думай о том, что я тебе сказал. Известно: не всякому дано – могий вместити да вместит. И вот еще запомни, подлинное имя мое – Авраам. Наедине когда будем, так и величай.
Больше с Афанасием настоятель не разговаривал. Оставшуюся дорогу до Москвы он просидел молча, о чем-то глубоко задумавшись. Вокруг яростно закипала жизнь: в оживших после зимней спячки полях зеленым разливом поднимались озимые, заросли кустов вдоль дороги то и дело пронизывали гремучие трели перепелиного боя, деловито жужжали первые, рано проснувшиеся шмели, в перелесках шелестели обласканные ветром молодые листья, точно очумелые, звонко голосили жаворонки, пытаясь наверстать упущенное за зиму.
На заре землю покрывали густые туманы, в непроглядной дымке тонули деревушки, поля, березовые колки. Просыпаясь, Афанасий выходил на двор из теплой ночной вони гостеприимной избы и, часто дыша, с жадностью вбирал в легкие живительный воздух. Голубая весна стояла над Русью.
До Москвы добрались без приключений. Город поразил Афанасия. Он и представить себе не мог такое скопище народу, столь великие церквы, богато разукрашенные боярские терема. Шум на улицах стоял такой, что приходилось кричать в голос, иначе не услышишь собеседника. Когда же под вечер над городом понесся звон бесчисленного множества колоколов, Афанасий заткнул уши, чтобы не оглохнуть.
Настоятель рассеянно простился с Афанасием. В ответ на положенное при расставании: «Отец, прости! Отец, благослови!» – он только уставно ответил: «Бог простит! Бог благословит!» – и отвернулся, не добавив ничего от себя. Мысли его были уже далеко от Афанасия.
Вдвоем с возчиком тот переночевал на постоялом дворе, пошатался еще один день по Москве, досыта наглазелся на городскую жизнь и отправился обратно в Трехсвятительский.
Там ничего не изменилось, и Афанасий с радостью нахлобучил ставшую уже привычной домашнюю одежду будничных забот. В воскресенье Ефросин, как обычно, оделил его новой порцией чтения, и тогда Афанасий решил испытать на нем речи, услышанные от отца Алексия. Так охотник пробует новую снасть.
– А зачем у вас иконы висят? – спросил он преподобного. – Нешто пристало православному греческую ересь в дом тащить?
– Ого, – усмехнулся Ефросин, – я вижу, настоятель Успенского собора не терял времени даром. И что он еще тебе успел рассказать?
И Афанасий выложил все, что запомнил. А запомнил он многое. Преподобный только головой крутил, слушая его слова.
– Ну что же, – произнес он, когда Афанасий закончил говорить и смолк, глядя на преподобного. – Многое тебе открылось, не знаю, по силам ли. Ну, коль отец Авраам так решил, значит, по силам.
Он долго молчал, глядя перед собой на темные лики угодников, скудно освещенные желтым светом едва теплившихся лампадок. Наконец Афанасий решился нарушить тишину.
– Так все ж таки, преподобный отец, как с иконами быть? Неужели прав отец Авраам?
– Прав, – тяжело вздохнул Ефросин. – Ох как прав. Но я, многогрешный, по слабости своей не могу решиться. Голова велит, да сердце противится. Прикипело оно к идолопоклонству, не оторвать. О том с отцом настоятелем и беседовали два дня без отрыву. Хотел он мне пособить, да и я сам себе помочь пытался, только без толку. Сердце каменное вложил Спаситель в грудь мою, не сдвинуть, не пошевелить. О-хо-хо.
Он уронил голову в руки и прикрыл ладонями лицо. Никогда еще не видел Афанасий преподобного в столь смятенном состоянии.
– А ты с меня пример не бери, – наконец промолвил отец Ефросин, поднимая голову. – У тебя все проще должно быть, без великомудрства. Ежли из кельи своей иконы вынесешь, слова не скажу. И ежели оставишь – промолчу. За сердцем иди. Честным будь перед Господом. Темноты вокруг много, а люди злы и безрассудны. Дело наше опасное, возможно, муки за него принять придется. А на них надо идти с раскрытыми глазами.
– Я не могу, – после долгого размышления выговорил Афанасий. – Мне в детстве чудо было от иконы Спаса Еммануила. Что просил, то исполнилось.
– Расскажи подробнее, – попросил преподобный.
И Афанасий припомнил свои страхи, боязнь первой крови, страстную молитву перед образом и то, как услышал Господь его просьбу и выполнил, вопреки смыслу здравому и порядку, установленному Онисифором.
– Вот так нас и проверяют, – молвил отец Ефросин, выслушав рассказ Афанасия. – Дают мало, зато потом берут много. Знаешь, что означает Еммануил? С нами Бог. Только почему Он с нами и долго ли будет оставаться?
Он снова опустил голову в ладони и глубоко задумался.
– Думаю, икона тут ни при чем, – произнес преподобный, вставая с места. – Бог слышит искреннюю молитву. Где ее ни произнеси, если от сердца и с болью – обязательно дойдет.
Прошло еще несколько лет. Может, пять, может, шесть, Афанасий не считал годы. Все они были похожи,
