— Джон, — хрипло проговорила она, потом позвала его снова.

Казалось, она хочет сказать что-то еще, но не в силах была говорить. От нее исходило пронзительное чувство бесплодной борьбы.

Она стояла там, и то, как она нехороша, бросалось в глаза. «Жизнь гонится за людьми, не прекращает травлю. Повернись к жизни спиной, и она расквитается с тобой. Если ты не живешь, то ты умираешь, а когда умираешь — выглядишь мертвым», — подумал он. Он улыбнулся ей, а потом отвернулся и застыл, прислушиваясь.

Вот он пришел — звук, который Джон Уэбстер пытался уловить. В комнате дочери было движение. Он так рассчитывал на то, что все сложится согласно его желанию, у него даже было предчувствие, что это произойдет именно нынче ночью. Ему казалось, он знает, что происходит. Уже больше недели над океаном безмолвия — а жена его была океаном безмолвия — бушевала эта буря. Было ведь и другое, долгое, обиженное безмолвие, наставшее после того, как они в первый раз пытались заняться любовью и он наговорил ей резких, разрушительных слов. Оно постепенно изнашивалось, а это, новое, было каким-то другим. Оно не могло износиться. Молитвы его сбылись. Она была вынуждена встретиться с ним здесь, и он подготовил это место к ее появлению.

А теперь и дочери, которая тоже лежала без сна из ночи в ночь и вслушивалась в странные звуки, доносившиеся из комнаты отца, тоже волей-неволей придется прийти. Он был почти весел. Нынче вечером он сказал Натали, что, наверное, нынешней ночью в его борьбе наступит решающая битва, он попросил ее быть готовой его принять. Есть поезд, который отправляется из города в четыре утра. «Пожалуй, мы сможем им уехать», — сказал он.

«Я буду ждать тебя», — сказала Натали, и теперь перед ним стоит его жена, бледная и дрожащая, будто вот-вот рухнет; она смотрит на него, они с Девой обе смотрят на него сквозь пламя свечей; она смотрит на его нагое тело, и он слышит: в комнате его дочери какая-то суета.

И вот ее дверь приоткрылась, всего на дюйм, но он в ту же секунду подошел и распахнул ее настежь.

— Входи, — сказал он. — Вы обе входите. Садитесь рядом на кровать. Мне есть что вам сказать.

Его голос звучал звонко, по-командирски.

Было ясно как день, что обе женщины, по крайней мере сейчас, донельзя напуганы, парализованы страхом. Как они бледны. Дочь прижала ладони к лицу, шмыгнула через комнату и уселась, вцепившись в изножье кровати, держа спину прямо и все еще прикрывая рукой глаза, и жена тоже прошла в комнату и опустилась на постель, уткнулась в нее лицом. Она издала протяжный тихий стон, зарылась в одеяло и затихла. Было ясно как день, что обе женщины считают его совершенно сумасшедшим.

Джон Уэбстер принялся ходить перед ними взад-вперед. «Вот так так», — подумал он, глядя на свои босые ноги. Еще раз посмотрев в перепуганное лицо дочери, он улыбнулся. «Сказано-сделано, сделано-сказано, — бормотал он себе под нос. — Теперь не теряй головы. Ты вот-вот сорвешь банк. Не теряй головы, малыш». Какая-то забавная причуда сознания побудила его поднять ладони, как будто он даровал двум женщинам благословение. «Я не в своей тарелке, я как рыба без воды, ну да какая разница», — раздумывал он.

Он заговорил с дочерью.

— Ну вот что, Джейн, — начал он с великой серьезностью, произнося слова негромко и отчетливо. — Я вижу, что ты напугана и огорчена тем, что тут творится, и я тебя не виню. Скажу начистоту, я все это подстроил. Вот уже неделя, как ты в соседней комнате лежишь в постели без сна и слушаешь, как я тут хожу туда-сюда, — а в той, другой комнате, лежит твоя мать. Я кое-что хотел сказать тебе и твоей матери, но ты же знаешь, в этом доме разговоры никогда не были в чести. Я, вообще-то говоря, и хотел тебя напугать. И кажется, с этим я справился.

Он прошел через комнату и уселся на кровать между дочерью и тяжким, неповоротливым телом жены. Обе были в ночных рубашках, волосы дочери рассыпались по плечам. Они были почти как у жены в ту пору, когда он на ней женился. Тогда ее волосы были такого же золотисто-желтого цвета, и, когда их освещало солнце, в них нет-нет и загорались медные и коричневые огоньки.

— Нынче ночью я уезжаю из этого дома. Я больше не буду жить с твоей матерью, — сказал он, подавшись вперед и глядя в пол.

Он распрямил свое тело и долго-долго сидел так, глядя на тело дочери. Оно было юным и тонким. Она едва ли вырастет такой же непомерно высокой, как ее мать, она будет женщиной среднего роста. Он внимательно изучал ее тело. Как-то раз Джейн, лет шести, проболела почти целый год, и сейчас он вспомнил, что все это время она была чрезвычайно ему дорога. Это было в тот год, когда дела катились под откос и он думал: в любую минуту может грянуть банкротство, — и все же устроил так, чтобы в доме на протяжении всей ее болезни дежурила квалифицированная медсестра. В то время он каждый день возвращался с фабрики к полудню и заходил в комнату к дочери.

Температуры у нее не было. Так что же с ней тогда? Он сдергивал с детского тела одеяло и глядел на нее. Она была очень худенькая, и маленькие косточки ее тела отчетливо проступали под кожей. Это было крохотное здание из костей, обтянутое чистой белой кожей.

Врачи говорили, что все дело в недоедании — мол, от той еды, которой кормят ребенка, никакого проку, а от какой был бы — сообразить не могли. Мать была неспособна накормить ее как надо. В то время он частенько стоял и все глядел, глядел на свое дитя, проходки минуты, а дитя отвечало ему усталым равнодушным взглядом. У него в глазах стояли слезы.

Это было так странно. После этого она вдруг нежданно-негаданно принялась расти здоровой и сильной — и тогда он неведомо как потерял с дочерью всякую связь. Где