– Последнее время я часто сижу в постели и пытаюсь вспомнить любимые стихи. Теперь они приходят не так легко, и иногда я помню только часть стиха, но забываю, писал ли Таки о цветах или об огне. – Пронесся внезапный порыв ветра, и я потер руки. – Ты тоже изменилась, знаешь ли. Когда-то ты сказала что-то вроде: «Возясь в грязи, войны не выиграть». А теперь вот сидишь и возишься в грязи. Вообще-то только этим ты и занимаешься весь день.

– Тогда я не понимала, что сражаюсь со злым божеством.

– Так вот что приводит тебя в отчаяние? Хавва?

Сади вылила вино на землю.

– Ты так и не признаешь этого.

– Не признаю чего?

– Хавва… убила… Лат. Та, что дала тебе предназначение, та, что вернула меня к жизни, превратилась в кровь, как и все остальное. Наша богиня мертва. Ты не хочешь признавать то, что видел собственными глазами!

Теперь они кусали за пятки и меня – те сомнения, которые, по словам Сиры, преследовали ее. Но я отказался им поддаваться.

– Нет, Сади. Не позволяй глазам себя обмануть. Это всего лишь испытание.

– Это не испытание. Почему тогда Сира выиграла ту битву? Почему гулямы обратились в озеро крови? Потому что она была готова сделать то, чего не могли вы. Она была готова убить бога!

Как может умереть бог? Это просто слова. Просто слова.

– Я не собираюсь это слушать. Лат вечна. Ее не может убить ни Хавва, ни что-либо еще.

– Ты знаешь, что это не так. Знаешь, что все это ложь. Почему же ты так упорствуешь? – Дыхание Сади участилось, а по щекам потекли слезы. – Может быть, я впала в отчаяние. Но это отчаяние оправданно. Где-то в небе есть нечто настолько могущественное, что оно убило богиню, которой мы молились всю жизнь, которой тысячи лет посвящали свои жизни наши предки. От такого придет в отчаяние любой латианин.

– Ты никогда не была латианкой, Сади. В тебе никогда не было веры. Иначе ты не сдалась бы так легко. Сколько раз я мог бы сдаться, как ты сейчас. Но я продолжал сражаться. И буду сражаться.

Слова были слишком горькими даже для меня. Я лучше съел бы все абрикосы в мире.

Мимо нас прошла весело болтающая семья из четырех человек, и Сади закрыла лицо, стыдясь показать свою боль даже незнакомцам. Сколько еще слабости она держит в себе?

– Выходит, ты будешь сражаться в невежестве, закрывая глаза и уши от правды, – глухо сказала она. – И, будучи глухим и слепым, проиграешь.

– Значит, так тому и быть.

– Признай правду. Прошу тебя. – Слезы двумя бурными потоками хлынули по ее щекам. – Признай ее ради меня. Чтобы мне было не так одиноко в этой боли.

– Зачем? – Я выпил свое вино, желая, чтобы оно было в десять раз крепче. – Как это признание нам поможет? Я стану таким же жалким, как и ты.

Я встал и оставил ее вариться в собственном отчаянии.

Я хотел обсудить с Кярсом наш следующий ход, но его не оказалось в комнате. По пути к выходу из храма, в вестибюле, ведущем в огромный зал с усыпальницей Хисти, наполненный умиротворяющим ароматом бахура[1] и молитвами, мне встретилась Рухи.

Сквозь узкую прорезь в покрывале виднелись только ее ореховые глаза. Поскольку она была Апостолом, я уважительно произнес: «Шейха» – и хотел пойти дальше, но она окликнула меня по имени.

Учитывая, что я почти не видел ее лица, я мало ее понимал. С тем же успехом она могла быть и духом, бродящим по этим священным залам. Я так и не понял, почему она стыдилась того, что с ней сделали Эше и его покойный брат. Стыдиться следовало им, а не ей. Но даже сейчас на ней были шерстяные перчатки и носки под цвет черного покрывала.

– Я слышала, что встреча оказалась не очень плодотворной, – сказала она. – Очень жаль.

Когда я попросил Апостолов назвать Кярса Защитником святых и Святой Зелтурии, Рухи первой поддержала предложение. Она даже принялась убеждать тех, кто сомневался. Очевидно, ею двигала ненависть к Сире.

– Может, нужно было взять тебя с собой, – сказал я. – Твой голос мог бы помочь достучаться до этой троицы.

– Я была в отъезде, иначе обязательно пришла бы, если бы ты попросил.

– В отъезде?

– В своем племени. Ты знал, что Сира послала к ним, как и ко всем остальным абядийским племенам, проповедников, дабы склонить на ее порочный путь? Они даже называют себя несущими свет.

– Я не удивлен. Но что вообще могут говорить ее проповедники? Чему учит ее путь?

– Это путь ненависти, – усмехнулась Рухи и покачала головой. – Они ненавидят нас, ненавидят наших святых. Они хотят крови. Крови нашей веры.

Как сказала Сади, эта ненависть была взаимной. Конечно, как Апостол Хисти, Рухи обязана защищать наш путь от тех, кто его ненавидит.

– Думаешь, нет никакой надежды на согласие?

Насколько всепоглощающей была ее собственная ненависть?

– Апостолы поговаривают о том, чтобы быть более снисходительными к последователям Пути Потомков, и даже о том, чтобы дать им здесь право голоса. Но я считаю, что это только усилит позиции Сиры.

Я посторонился, пропуская группу паломников в белых одеждах, которые прошли мимо и спустились по лестнице, стуча молитвенными четками.

– И что же решили абядийские шейхи? – спросил я Рухи.

– Многие из них зависят от торговли с Кандбаджаром и поэтому не хотят подливать масла в огонь в деле Сиры. Некоторые привозят домой целые мешки золотых динаров, так высоки там цены на пряности. Интересно, сможем ли мы предложить племенам абядийцев какую-нибудь альтернативу, чтобы настроить их против нее?

Зелтурия в эти дни не изобиловала возможностями для торговцев. Паломнические маршруты были больше не безопасны, на них разбойничали йотриды и силгизы. Даже морской путь стал труден из-за саргосцев, приплывавших на своих галеонах из Юны, чтобы доставить нам неприятности.

– А абядийские торговцы когда-нибудь добирались до Лискара? – спросил я. Это был ближайший к Аланье сирмянский город, куда я отправился с Сади и ее племенем после того, как крестейцы завоевали Костану.

– Конечно. Но сирмяне никогда не предлагают абядийским торговцам хорошие условия.

– Сирмяне защищают своих купцов. – Я погладил бороду и улыбнулся пришедшей в голову светлой идее. – Но это может измениться.

Одно восхищало меня в Рухи: она рассматривала весь этот конфликт как войну с Сирой. И хотя причины моей нелюбви к Сире были иными, мне были нужны любые союзники.

– Рухи, ты не хотела бы поехать со мной?

Она положила