Шрифт:
Закладка:
Выяснилось, что у греческого подданного Стилиотиса Креацулиса есть нелегальный склад с 336 банками брынзы и 18 мешками лимонов. Мошко Маркиз спекулировал бумагой. Арон Кон проводил операции с овощными консервами, а Ицек Таубман продавал по завышенным ценам медикаменты, завезенные из Англии. Лейба Бейтер перевез на пароходе из Лондона во Владивосток, а оттуда в Одессу поездом 250 пудов черного перца по 47 с полтиной за пуд. Заплатил задаток в две тысячи, а на остальную сумму дал запродажное письмо, которое затем перепродал с фантастической прибылью. В Одессе перец шел по 74 рубля за пуд.
Петроградский первой гильдии купец Ицек Абрамов Ратнер хранил 10 тысяч пудов растительного и топленого масла. Оно было куплено в Намангане Ферганского края по 6 рублей 50 копеек, а продавалось, по документам, по 8 рублей 25 копеек. На самом же деле масло шло по 24 рублика!
На полицию тут же нажаловались: дескать, провела операцию, чтобы получить взятки за уничтожение улик.
Прокуратура взялась за дело и установила: Штейнман дал начальнику сыскной части 3500 рублей, Рапопорт и Вишнепольский дали начальнику и его помощнику – 1100 и 1200 рублей. Смолеев получил 300 рублей за уничтожение протокола по делу Нестора и Дреслера, обвиненных в сбыте золота в Германию, противника в войне. А это пахло уже смертной казнью или пожизненным сроком.
Следствие нечаянно добралось до самых верхов. Оказалось, что одесский градоначальник Сосновский получил от Ратнера 50 тысяч и по телефону приказал его отпустить. Что завод Фрейдовского в действительности принадлежит его тестю Дон-Донцову. Что у мадам Донцовой откуда-то взялись бумаги железнодорожного займа на 45 тысяч.
Полицейские оказались за решеткой».
Они оставались за решеткой, как минимум, до Февральской революции, несмотря на то, что у всех у них сразу же нашлись тяжелейшие болезни, препятствующие отсидке. Дон-Донцову, например, очень мешал сидеть в тюрьме внезапно возникший радикулит. То стало с вороватыми одесскими полицейскими в революционное время мы не знаем. Очень вероятно, что среди прочего, они в свое время кормились и от Котовского.
9 июля 1916 года знаменитого арестанта этапировали в Одесскую тюрьму, где поместили в одиночную камеру. Прослышав об этом заранее, у ворот кишиневского тюремного замка собралась толпа народа, чтобы поглазеть на легендарного разбойника. В Одессе находился штаб военного округа, и судить Котовского должен был военно-окружной суд.
Кишинев. Тюрьма
В одесской тюрьме Котовский встретился с Федором Стригуновым, который был осужден не за бандитизм, а всего лишь за дезертирство. Стригунов, работавший баландером и имевший поэтому возможность посещать все камеры, передал Котовскому ключ от ручных кандалов и пилку, чтобы спилить заклепки на ножных кандалах и заменить их винтами. Для Котовского уже вели подкоп от тюремного кладбища. Но подкоп обвалился, и надежды на побег рухнули. Впрочем, предпринял еще одну попытку. Теперь его, из соображений безопасности, выводили на прогулки только по ночам. А Котовский узнал, что у одного из заключенных из Бессарабии, некоего Наума Горлавого, сильно разболелись ноги, и тюремное начальство выдало ему костыли. И Котовский написал записку заключенным общих камер: «Дорогие друзья! Вы видите, что я гуляю теперь по вечерам, при свете фонаря. Это – верная свобода. Прошу вас и моего земляка на костылях приготовить мне из костылей лестницу. Костыли имеют длину около двух аршин, у вас есть швабры, которыми сметается пыль, есть ящики; как-нибудь можно достать две крепких палки по 1/4 аршина каждая, чтобы удлинить костыли, привязать палки к костылям, а вместо ступенек привязать скрученные тряпки, так: (в этом месте записки Котовский начертил рисунок лестницы). И вот лестница готова. Спасите, а то погибну. Если хотите ответить запиской, то напишите ее и передайте надежному парню в среднюю или угловую камеру третьего этажа вашего отделения со стороны конторы, и он может выбросить ее мне через окно, когда я гуляю, но он должен ее выбросить тогда, когда я махну платочком носовым, и пусть бросает посильнее, чтобы не упала под самые окна конторы. Пожалуйста, подумайте, помогите и спасите… Если мой земляк согласится дать костыли, их можно будет еще чем-нибудь удлинить на один аршин, тогда я наверно буду на воле. Тогда отвечайте мне, а я напишу, как надо действовать и как выкинуть мне лестницу через окно». Он выбросил записку во двор в надежде, что ее подберет кто-нибудь из прогуливающихся там заключенных. Но на беду Котовского его малява попала в руки надзирателя. Теперь Котовскому терять действительно было нечего, кроме цепей, в которые его заковали.
Тогда Григорий Иванович решил сыграть в искреннее раскаяние, чтобы спасти себе жизнь. Он пишет и просит приобщить к делу как свою характеристику подробную «Исповедь», или автобиографию, где подробно перечисляет все свои грабежи, демонстрирует искреннее раскаяние, обещает твердо встать на путь исправления и оправдывает свое преступное прошлое неблагоприятными условиями среды. Правда, он не называл не адреса воровских малин, ни мест, где хранилось награбленное. Хотя, не исключено, что хранить было особенно и нечего, поскольку Котовский и его товарищи ни в чем себе не отказывали и быстро проматывали все то, что зарабатывали напряженным и опасным трудом на большой дороге.
Котовский подал пять прошений с просьбой перенести заседание суда. Он надеялся затянуть дело, а тем временем либо совершить побег, либо привлечь к делу внимание общественности. Но 4 октября суд все-таки состоялся.
На суде Котовский, стремясь спасти жизнь, полностью раскаялся, и настаивал, что «человек, который, часто задумываясь над собой, не нашел в своих действиях и тени преступности». Котовский заявил, что «условия общественной государственной жизни породили во мне много горечи и озлобления против господствующих в стране произвола и несправедливой власти богатства. Своими действиями я мстил всему сильному и злому, взявшему верх над слабым». Однако ни прокурор полковник Бик, ни председатель суда полковник Гаврилица в раскаянье матерого налетчика не поверили. Бик потребовал приговорить Котовского к смертной казни через повешение. Тогда Григорий Иванович сделал рассчитанный на публику театральный жест: «Если ваша совесть не найдет возможным даровать мне жизнь, то я прошу вас о замене повешения – расстрелом». Газеты с восхищением писали: «Этот человек с гордо поднятой головой испытал самые страшные человеческие муки и всюду, где бы он ни был, он знал себе цену. В нем жила неистощимая энергия.
«Какая обаятельная личность! – говорили некоторые, кому случалось беседовать с ним».
«Характер у него такой же твердый, железный, как и мышцы».
Следуя «Исповеди», в свое оправдание он уверял, что значительную часть награбленного отдавал беднякам, а также… Красному Кресту на помощь раненым. Правда, крестьян, готовых подтвердить в суде, что получали от банды Котовского деньги или имущество, и на этот раз не нашлось. Возможно, это объяснялось тем, что они опасались, что у них отберут полученное неправедным путем, и потому предпочитали помалкивать. Но и от Красного Креста не поступило никаких подтверждений, что они получали какие-то суммы денег от Котовского. Остается предположить, что Григорий Иванович выступал в качестве анонимного жертвователя, чтобы не ставить чиновников в неудобное положение. Но, вполне возможно, что про Красный Крест Котовский выдумал. И сделал это не случайно, а затем, чтобы понравиться супруге главнокомандующего Юго-Западным фронтом генерала от кавалерии А. А. Брусилова. Как главнокомандующему Юго-Западным фронтом, Брусилову подчинялся Одесский военный округ, и он должен был утверждать приговор военно-полевого суда. Роман Гуль почему-то утверждает, что «особо энергичную борьбу за освобождение бессарабского Робин Гуда повела, влиятельный в Одессе человек, генеральша Щербакова. Когда день казни был уже близок, генеральша Щербакова добилась невероятного: – оттяжки казни». Здесь писатель явно спутал командующего Румынским фронтом Д. Г. Щербачева с командующим Юго-Западным фронтом А. А. Брусиловым. Это связано, очевидно, и с тем, что время суда над Котовским Гуль произвольно перенес на февраль 1917 года, на самый канун революции. Именно с революцией связывал Гуль чудесное спасение Котовского, уверяя простодушных читателей-эмигрантов: «Но как ни влиятельна была генеральша Щербакова, все ж от смерти спасти Котовского не могла. Смертная казнь была назначена. Григория Котовского, разбойника с тяжелым детством, атлета с уголовной фантазией – должна была неминуемо затянуть петля на раннем рассвете во дворе Одесской тюрьмы.
Но тут пришла большая, чем генеральша Щербакова, непредвиденность.
Над Россией разразилась революция, буревестником которой был Котовский».
На самом деле
