Как странно! Там, где без числа

Дары природа собрала,

Создав из этих берегов

Рай, обиталище богов, —

Там человек, влюбленный в гнет

И в боль, пустыню создает…

…………………………………………

Страна для счастья создана,

Но деспотам обречена.

(Перевод Г. Шенгели)

Вступление служит фоном, на котором происходят трагические события; в прямом смысле оно не связано ни с одним из фрагментов повести.

Отдельными стихотворениями могли бы стать описания — бешеной скачки героя, несравненной красоты Лейлы, или рассказ об опустевшем доме Гассана, или предсмертная исповедь Гяура, распустившего после совершения мести свою разбойничью шайку и заточившего себя в монастырь, где в мучительной тоске ждет желанной смерти.

Вся повесть подчинена субъективно-лирической теме и в совокупности своих фрагментов выражает важнейшие стороны внутреннего мира автора, каким его знали тогда: свободолюбие, привязанность к Греции, трагическое восприятие антитезы «природа — общество», презренно к жалкому подобию чувств, господствующих в великосветской среде, и провозглашение ценности чувств, которые требуют высшего напряжения душевных сил. В безмерности любви, равнодушной ко всем возможным препятствиям, заключена своеобразная нравственная красота, по она ведет к цепи злодеянии и потому в конце концов не может быть оправдана. Трагический исход предопределен трагическим мировоззрением автора, ого мыслями о неразрешимости нравственных вопросов.

Судьями Гяура оказываются монах-исповедник и рассказчик, здесь впервые появляющийся у Байрона. Простой рыбак, недоумевающий по поводу страшных происшествий, свидетелем которых нечаянно стал, представлен в повести как воплощение наивного, неиспорченного сознания[60]. Его роль в повести предваряет роль альпийского охотника в «Манфреде» (1816–1817). Объективность его рассказа только подчеркивает субъективность авторской позиции, выдвинутых им своеобразных критериев ценности личности[61]. Утратив любовь, Гяур утратил и себя; убив врага, он убил и себя, превратившись в «сморщенный свиток, в опавший лист, уничтоженный порывом скорбной осени» (autumn’s blast of grief). Он виновен, по нечеловеческая сила переживаемых им мук должна, по мысли Байрона, вызвать скорее сострадание и смешанное со страхом уважение, чем прямое осуждение.

Болес связным и традиционным является повествование в «Абидосской невесте», по структура его подчинена тем же законам — максимального раскрытия авторского «я». Поэма также открывается лирическим зачином («Ты знаешь край?») — стихотворением, ведущим как будто самостоятельное существование.

Оно навеяно знаменитой «Песней Миньоны» Гёте, которую Байрон знал в английском переводе[62]. В обоих стихотворениях дано «описание природы прекрасной южной страны в форме лирического каталога, вневременного и обобщенного… Однако по сравнению с Гёте в тематической композиции отрывка гораздо заметнее выступает лирический беспорядок перечисляемых образов, их нагромождение, эмоциональное нагнетение… Абсолютная оценка красоты природы… дается у Байрона такими оценочными словами, как «прекрасный», «божественный»… Их абсолютный характер поддерживается обычными в стиле Байрона обобщающими эмоциональными гиперболами… «В этой прекрасной стране… цветы всегда цветут, лучи всегда сияют… голос соловья никогда по умолкает; лимоны и оливы — самые прекрасные из плодов… Пурпур океана — самый глубокий… и все божественно». Абсолютный характер оценки усиливается благодаря эмфатическому контрасту противоположных крайностей. Так противопоставляются «ярость коршуна и любовь голубки…», которые «то тают в печали, то буйствуют в преступлении…», противопоставляются мирт и кипарис, т. е. любовь и смерть, красота природы и буйство человеческих страстей»[63].

При видимой замкнутой целостности вводной строфы она в то же время составляет часть общего замысла поэмы, раскрывая заключенную в ней идею. В этой вводной строфе с читателем непосредственно беседует сам автор. Его же голос слышится в лирическом отступлении, в котором поэт сетует на бессилие слова перед чудом красоты:

Кто сам не испытал, что слов на свете нет —

Могучей красоты изобразить сиянье?

(I, 6. Перевод Ив. Козлова)

Во всем остальном мы как будто имеем дело с объективным повествованием. Однако, если продумать структуру поэмы, станет ясно, что развернутого повествования нет: дана только основная, «гамлетовская» ситуация — коварная узурпация власти пашою Джаффиром, убившим брата и воспитавшим его сына Селима; затем эта ситуация разъясняется, даются как бы ее предыстория и конечный исход: злодей паша застрелил племянника, восставшего против него и завоевавшего любовь его прекрасной дочери Зюлейки, а ее сердце разорвалось от горя, как только она поняла грозящую милому участь. Описание двух смертей и двух могил — кровавой морской могилы юного пирата и гробницы Зюлейки, на которой не увядает нежная белая роза, — завершает поэму. Лирическая концовка повторяет многое из вступления: здесь снова появляются и роза, и кипарис, и соловей, и вечное цветение цветов, и лучи лета. Последним словам первой строфы об отчаянии, которое звучит в голосе прощающихся любовников (wild as the accents of lovers’ farewell), вторят заключительные слова концовки о красоте, плачущей над горестной повестью (weeping Beauty’s at Sorrow’s tale).

Видимость объективного повествования нарушается не только фрагментарностью, но и непрерывным личным «вторжением» автора. Как показал в своей книге «Байрон и Пушкин» В. М. Жирмунский, авторская оценка присутствует в' каждом слове, в характере их отбора, в определенной эмоциональной окраске всех изобразительных средств.

Так в рассказе о паше Джаффире встречаются почти исключительно слова, выражающие с большей или меньшей прямотой отрицательное отношение поэта. Его сердце сурово (stern), он смотрит свирепо (fiercely), on груб (rude), в нем говорит непобедимая гордость (unconquered pride); он деспот и убийца (Abdallah’s Murderer), им движет ненависть (hate). В его уста Байрон вкладывает слова злобы: «берегись» (take heed), «горе да надет на голову того…» (woo to the head that), «я один вправе учить долгу» (by me alone be duty taught). Племянника он называет сыном рабыни (son of a slave); убивая его, кричит: «Пусть так падут враги Джаффира» (So may the foes of Giaffir fall).

В противоположность тирану-отцу Зюлейка вся нежность, кротость, очарование: она прекрасна, как первая женщина, которая пала (fair, as the first that fell of womankind), ослепительна (dazzling), она одна не замечает своей неизъяснимой прелести (the nameless charms unmark’d by her alone):

Невинностью цветет, любовью пламенеет

И музыка у ней с лица как будто веет,

И сердце нежное льет жизнь ее красам.

А взор? — о, этот взор — он был душою сам!