помочь?

Отнять у него машинку?

Отобрать у него авторучку?

Украсть у него карандаш?

Все равно он будет писать

обгоревшей спичкой на коробке

или ногтем по штукатурке,

все равно он станет писать на земле

носком ботинка,

и никак уж ему не помочь,

коли он писатель.

«Был ли я крылатым?..»

Был ли я крылатым?

Или крылья мне только снились?

А что,

    если я и впрямь

    потерял их?

А что,

    если они и вправду

    были длинными и белыми?

А что,

    если они снова вырастут?

В последнее время

у меня часто чешутся лопатки.

Но куда лететь?

Упрямые музы

Я с сеточкой по улице иду,

а в сеточке

батон и пачка чая

и полкило молочной колбасы.

За мною музы семенят,

все девять,

в сандалиях

и в тонких,

разноцветных,

струящихся по их телам

хитонах.

Вот дождичек пошел,

медлительный,

осенний, —

    заморосил,

    закапал,

    зашуршал.

Я музам говорю:

– Оставьте вы меня!

    Промокнете!

    Ступайте восвояси!

    Скорее возвращайтесь к Ипокрене! —

Они не слушаются

и упорно

под дождем

меня сопровождают.

Я сержусь,

я топаю ногами,

я кричу:

– Немедленно бегите к Геликону!

    Простудитесь!

    Ведь осень на дворе! —

Они и ухом не ведут —

ну что ты скажешь!

Но не сидеть же дома,

в самом деле,

из-за упрямства их?

Вот наказанье,

право!

Гости

Позавчера

посетил меня Тристан Корбьер.

Почитал стихи —

    немножко о море,

    немножко о Париже,

    немножко о себе.

Чаю пить не стал,

тут же ушел.

Вчера

заходил ко мне Аполлон Григорьев.

Кое-что почитал —

    конечно, о гитаре,

    конечно, о цыганах,

    конечно, о любви.

Попил чаю

и вскоре удалился.

Сегодня забрели

два знакомых японских поэта

двенадцатого века.

Тоже пили чай

и просидели до полуночи.

Кто же завтра

ко мне пожалует?

Схожу в магазин,

куплю пачку чаю,

куплю сахару

и буду ждать.

«Жить бы да жить…»

Жить бы да жить,

жить бы не торопясь и не хмурясь

и не вызывая нездорового любопытства,

жить и не быть рыбой —

    не попадаться на удочку

    хитрого рыболова,

и не быть птицей —

    не порхать с дерева на дерево

    без особой необходимости,

и не быть четвероногим —

    не бегать, помахивая хвостом,

    безо всякого толку,

жить и быть человеком,

    хотя, разумеется,

    это не так-то просто,

жить и не признаваться жизни в любви —

    ей и без того

    это известно,

жить молчаливо,

    без излишней болтовни,

и умереть спокойно,

    без истерики.

Чудной

Был он чудной какой-то —

на голове его

росло дерево,

корни торчали из ушей.

На ветвях сидели птицы

и громко пели.

Когда он ходил —

    дерево раскачивалось,

когда он нагибался —

    птицы взлетали

    и кружились над ним,

когда он выпрямлялся —

    птицы снова садились

    и принимались петь.

Спал он стоя,

чтобы не тревожить птиц.

Корни не подрезал,

чтобы не беспокоить дерево.

Подарок

Я подарил возлюбленной

год своей жизни.

Она сказала «спасибо»,

но в меня не влюбилась.

Я загрустил.

Она хотела вернуть мне

год моей жизни,

    но я его не взял

    из гордости.

Она сказала:

– Забирай свой год,

он тебе пригодится! —

    Но я так и не взял,

    заупрямился.

А чего стесняться?

Приснилось мне,

что я куст сирени.

    Проснулся,

    сладко благоухая,

        будто только что из парикмахерской.

Приснилось мне,

что я крепостная башня.

    Проснулся,

    готовый к штурму:

        не сдамся, думаю, ни за что!

Приснилось мне,

что я грудной младенец.

    Проснулся

    безумно счастливым:

        не стану, думаю, расти, и так хорошо!

Приснилось мне,

что я адмирал Нельсон.

    Проснулся

    с подзорной трубой в руках

        и стал разглядывать в нее узор на обоях.

Приснилось бы мне,

что я гора Казбек.

    Проснулся бы —

    вся голова в снегу.

Так и ходил бы

с заснеженной головой.

А чего стесняться?

Старушки, посылающие телеграммы

Городские старушки

любят посылать телеграммы

своим полузабытым родственникам,

живущим в далеких деревнях.

Сочиняя телеграммы,

старушки вспоминают своих родственников,

плачут от умиления

и перевирают названия деревень.

Старушкам объясняют,

что таких деревень нет на свете,

а они плачут все пуще и пуще,

но теперь уже от недоумения.

Старушек просят не плакать,

отправляют их телеграммы неведомо куда,

и эти несчастные телеграммы

теряются в беспредельности мироздания.

Но старушки все плачут и плачут,

прижимая к глазам кружевные платочки,

плачут уже неведомо отчего,

и платочки у них мокрые, хоть выжми.

«Он пришел, и я сказал ему…»

Он пришел, и я сказал ему:

– Здравствуй!

Он улыбнулся мне

доброй,

открытой,

хорошей улыбкой

и удалился,

не сказав ни словечка.

И я крикнул ему:

– До свиданья!

Как это славно

с его стороны —

    он приходил,

    чтобы мне улыбнуться!

Труженики

Вчера был сильный ветер.

Все, что я построил,

он сдул.

Я не ленюсь,

я строю.

И ветер не ленится —

сдувает.

Мы с ним труженики.

«Как грустно…»

Как грустно

    уезжать и провожать!

Как горько

    покидать и оставаться!

Как радостно,

никуда не уезжая,

    встречать,

    встречать

    и встречать

и без устали

улыбаться всем приезжающим!

Я и Город

1991

Тебе и себе

(Нечто похожее на поэму)

Тебе

1

я искал тебя на утренних улицах

    ты могла идти

    в магазин за покупками

    но не шла

ты ходила за покупками после работы

я искал тебя на вечерних набережных

    ты могла гулять там

    со своим возлюбленным

    но не гуляла

вы предпочитаете другой маршрут

я искал тебя на летних пляжах

    ты могла лежать на спине

    с листочком на носу

    но не лежала

тебе было вредно загорать

я искал тебя в своих снах

    ты могла бы присниться мне

    хоть разок

    но не снилась

ты не имеешь привычки

        сниться чужим мужчинам

я искал тебя изо всех сил

и нашел

ты сидела в кафе за столиком

молчала

и загадочно улыбалась

чем не Джиоконда! —

подумал я —

только волосы какого-то странного цвета

то ли

цвета свежего снега

пасмурным мартовским утром

то ли

цвета перистых облаков

в безветренный июльский