Я сохранила на память о том вечере сувенир – маленький деревянный стаканчик с крышкой, на котором оставили свои автографы те, кто присутствовал тогда за «праздничным» столом: Белла Ахмадулина, Борис Мессерер, Давид Боровский, Мария Полицеймако, Татьяна Жукова, я, Лёня, Борис Хмельницкий, Вениамин Смехов, Юрий Медведев, Дмитрий Межевич…

Не вижу автографов Булата Окуджавы и Николая Губенко, хотя есть чьи-то неразборчивые подписи.

После ресторана, опять же под присмотром, поехали домой к Губенко. И опять пили за здоровье Булата, не забывая и день рождения театра, за двадцатилетие которого опять и опять весело поднимались наполненные бокалы и рюмки.

А в середине вечера на радость всем нам Булат Окуджава взял гитару и начал петь… Какое счастье!.. Мы любили друг друга, мы – одно целое, мы – команда! Мы – одна семья!

В 1986 году театру «Современник» исполнилось 30 лет. На юбилее выступили Л.Филатов, В.Шаповалов, В.Смехов, В.Гафт, которые, каждый по-своему, высказали свои претензии к Анатолию Эфросу. Виталий с Вениамином что-то адресно спели. Валя Гафт, естественно, написал и прочел эпиграмму, а Лёня Филатов – стихотворение, которое вызвало особенный гнев отдельных лиц в творческой среде и в Театре на Таганке. Скандал на всю Россию!

Мы отбились от прежнего стада, а стадо и радо, —

Устремились вперед, никого из отставших не ждя,

Сохрани их Господь от возможного мора и глада,

Сохрани их Господь от охотника и от дождя.

Спотыкаясь в тумане, бредем мы по тропам оленьим,

За душой – ни корысти, ни денег, ни зла, ни обид.

Мы богаты теперь только памятью и сожаленьем,

Остальное зависит от наших рогов и копыт.

Мы остались втроем. На распутье стоим оробело.

Но и тут никому не позволим себя утешать.

Тем же воздухом дышит сегодня небесная Белла,

Коли дышит она – нам тем более можно дышать!

Наши дети мудры – их нельзя удержать от вопроса:

Почему все случилось не эдак, а именно так?

Почему возле имени, скажем, того же Эфроса

Будет вечно гореть вот такой вопросительный знак?

Что ответим мы нашим суровым и искренним детям?

Мол, что было, то было! Такой, мол, случился курьез!..

– Мы старались не быть подлецами, – мы детям ответим, —

И Эфрос в нашей жизни, по счастью, не главный вопрос!

Пусть нам дети простят, по возможности, наши промашки,

Не скажу – за талант, но – за помыслы, но – за труды.

А порукой тому, что мы жили не как замарашки —

Эти, может быть, самые чистые в мире пруды…

Театр на Таганке взъярился… заклокотал, забурлил, осерчал. Ночью раздается телефонный звонок. Актриса театра зловещим шепотом в трубку: «Передай своему подлецу…» Естественно, я ничего передавать не стала. Осадок остался отвратительный.

Золотухин сочиняет воззвание, в котором клеймит позором «отбившихся», и почти сразу получает ответ Лёни:

«Минуло всего несколько дней, – и вдруг выяснилось, что ты подписал очередное воззвание, даже не выяснив предмета скандала. Разве вся долгая история наших взаимоотношений, пусть весьма осторожных и не всегда откровенных, не убедила тебя в том, что я – человек открытый? Неужели ты так вот сразу мог поверить, что я посмею бросить камень в дом, где я проработал почти шестнадцать лет? Неужели ты, так много и осмысленно занимающийся литературой, а стало быть, и философией, а стало быть, и вопросами нравственности, мог так легко поверить летучей сплетне о злонамеренности моего выступления в адрес театра?

Неужели ты думаешь, что в сорок лет приятно покидать родные стены? Это ужасно!

Ты распорядился своей судьбой иначе, и я не судил тебя. Досадовал, но не судил. Как же ты мог позволить себе осудить мою печаль, мою жизнь, мою боль, пусть даже высказанную в резкой форме в адрес одного человека? Пусть он дорог тебе как человек и режиссер, – но оставь за мной право иметь к нему личные претензии. Тем более что в адрес ребят я не мог, не хотел, да и не смел высказать ни слова упрека.

Долгое время в ответ на чьи-то упреки в твой адрес я находил в себе силы и благородство отвечать категорически: не смейте в моем присутствии… и т. д. Теперь у меня кончились силы защищать твою двусмысленность и непоследовательность.

Думаешь ты одно – говоришь другое. И так во всем.

Ты написал мне в Будапеште нежнейшее письмо, и я поверил в твою искренность. Но уже через десять дней, находясь в Сибири, ты в присутствии ребенка позволил говорить обо мне мерзости.

Где ты настоящий, Валерий? Да и есть ли ты? Ты стал прохиндействовать не только в жизни, но и в искусстве, а это уже совсем худо.

Это последнее мое к тебе письмо. Я тебе не судья, живи как знаешь.

23 апреля 1986 г.»

* * *

Шли дни, недели, месяцы, страсти поутихли. И пусть некоторая напряженность оставалась, но на сцене Театра на Таганке стали появляться новые спектакли, по поводу которых в многочисленных газетах выходили хвалебные рецензии…

А вот любимовские спектакли были лишены подобных «праздников», положительных откликов на них в прессе того времени было крайне мало.

13 января 1987 года уходит из жизни Анатолий Эфрос – Царствие ему Небесное…

Никогда не понимала, почему Лёня винил себя в смерти А.В. Эфроса. Ну не уход же его в театр «Современник», где он прочитал на юбилее театра стихотворение, убил Анатолия Васильевича?!

Допускаю, что стихотворение могло обидеть Эфроса. Но ведь потом он целых два года работал с артистами, которые демонстрировали к нему полную доброжелательность. Все работали, и всем было хорошо.

А вот когда Анатолия Васильевича вызвали в Министерство культуры и сообщили о приезде Ю.П.Любимова, которому обещали вернуть и гражданство, и пост главного режиссера Театра на Таганке, это могло повлиять на самочувствие Анатолия Васильевича и приблизить его кончину.

Кроме Лёни, на юбилейном вечере в «Современнике» выступили и другие, но именно Лёня принял на себя целую обойму гнева и ярости определенной части общественности.

А впоследствии некие артисты, выступая на телевидении с наигранной сердечной болью, как будто приняли от Лёни эту его «виновно-признательную» эстафету. И понеслась по свету эта нелепая чушь…

После ухода из жизни Анатолия Васильевича Эфроса художественным руководителем Театра на Таганке был назначен Николай Губенко.

Своим твердым заявлением, что никого не коснется увольнение, даже тех, кто