Об этой стороне ее деятельности уже не приходится говорить как о заурядном служении ближнему… Это был уже тяжкий крест, добровольно на себя взятый, это был подвиг, на который могли быть способны только самоотвержение и героизм.

А там, где на одной стороне – порыв, чистота, самоотвержение и героизм, т. е. та вера, какую мы просим у Бога и какую требуем от людей, там на другой стороне – недоумение, сомнение, подозрение, ненависть, т. е. то, что отнимает эту веру и часто убивает ее…

Неудивительно, поэтому, что этот период деятельности княжны Дондуковой вызывал наибольший соблазн со стороны тех, кто видел только внешнюю сторону этой деятельности и не мог или не хотел рассмотреть мотивы последней.

Впрочем, это не было удивительным еще и по другим причинам.

Я уже говорил в начале своих воспоминаний о том впечатлении, какое производила деятельность Марии Михайловны на лиц непосвященных, на всех, кто только слышал о ней, но не знал княжны Дондуковой, ни того, что ею руководило в ее деятельности.

Чем вызывался интерес к такой деятельности, каковы были импульсы ее, каковы были ее цели?.. Если такими целями было желание помочь осужденным преступникам, то, в большинстве случаев, помощь являлась уже запоздавшей и, потому, ненужной, думали другие, если же такою целью было желание облегчить положение политических заключенных, то участие к ним княжны Дондуковой могло вызвать лишь нежелательный соблазн, и достигло бы только обратных целей.

Так думали, так говорили; говорили то шепотом, то, наоборот, громко кричали.

Княжна же Дондукова молчала и в молчании творила свое великое дело любви, любви к Богу, той любви, какая позволяла ей слышать голос Бога и повиноваться ему. Я не знаю, когда именно пробудился у Марии Михайловны интерес к тюремной деятельности. Но, очевидно, что он увеличивался постепенно, по мере ее духовного роста.

Нужно иметь только доброе сердце, чтобы помочь тому горю, какое бросается в глаза и громко кричит о себе. Нужно обладать уже бо́льшим, чтобы отыскать такое горе и остановить на нем свое внимание, суметь подойти к нему, когда оно стыдливо прячется от вашего взора. Здесь одной сердечной доброты часто бывает недостаточно. Здесь уже требуется то, что дает только вера, требуется не мимолетный порыв, а любовь. И тем больше нужно любви, чем труднее такие поиски…

Как ни велика была связь княжны Дондуковой с основанной ею общиною сестер милосердия, но мы видели, что стоны раненых на поле битвы в русско-турецкую войну оторвали ее от любимого дела и призвали в действующую армию, на театр военных действий, в качестве сестры милосердия. Что это было такое? Не всё ли равно, казалось бы, где служить ближнему, где перевязывать раны больным! И хотя порывы не рассуждают, и там, где рассуждение, там нет порыва, но в данном случае была та присущая Марии Михайловне потребность бежать на помощь, какая так отличала ее.

Община обеспечена не только капиталом, но и личным составом, жизнь ее вошла в колею, а там, где-то далеко, где гибнут люди, где страдают и умирают, может быть, есть недостаток в сестрах милосердия… И вот этой мысли, этого предположения, быть может, даже ошибочного, было достаточно для того, чтобы преградить путь дальнейшим рассуждениям, дальнейшим перекрестным вопросам. Как характерна эта «торопливость», эта тревога, в противовес спокойствию шаблона!

Кончилась турецкая кампания, и княжна очутилась в Петербурге, проживая у сестры своей Надежды Михайловны Янович.

К этому времени княжна не имела уже никакого личного состояния… Всё, что было – было роздано… «Мешало и пугало», – говорила княжна, когда слышала нескромные вопросы о своем когда-то громадном состоянии.

Не было у княжны и личной жизни, как, впрочем, и никогда не было, ибо о себе она никогда не думала, проявляя в этом ту смелость, на какую способна только живая вера.

Заповедь Христа… «отвергнись себя… и иди вслед за Мною…» княжна выполнила буквально.

И удивительно ли после этого, если забота об облегчении телесных и душевных страданий сменилась у нее заботою об облегчении страданий «духовных» и преимущественно сосредоточивалась на последних… Княжна умела уже не только замечать эти страдания, тонкие и едва уловимые, но и больше этого, умела их утолять.

Страдание! Это один из ниспосланных на землю моментов вечности. То содержание, какое обнимается сущностью этого понятия, заключает в себе так много элементов движения по пути к истине, добру и красоте, что страдание является одним из наиболее звучных аккордов вечной жизни.

Да, это так! Но как много нужно для того, чтобы понять это, чтобы не только согласиться с таким положением, а почувствовать правду его, усвоить его так, чтобы найти в себе решимость двигаться к добру, к истине, красоте этим крестным путем.

Как много нужно для того, чтобы не спрашивать, почему истина, добро и красота, т. е. то, что дает содержание жизни, дает ей смысл, дает, наконец, силу жить – лежит в конце именно этого пути, залитого слезами, полного горем и страданиями… и зачем это нужно?.. И разве нет иного способа для того, чтобы обострить душу, сделать ее более чуткой и отзывчивой, приобрести умение видеть душу другого и жить ее жизнью?!

И княжна Дондукова не спрашивала, а молча, безропотно и… может быть, даже… радостно двигалась вперед по этому тернистому пути. И чем дальше двигалась вперед, тем, может быть, больше радовалась. Принято думать, что есть счастье и в несчастии, есть радость и в страдании… Может быть, по этой теории следовало бы не только допустить, но утвердительно сказать, что и княжна Дондукова радостно шла по своему тернистому пути и не замечала его терний… Не знаю, может быть… Но всё же, мне кажется, что нет на земле условий, способных уничтожить ощущение страданий даже в том случае, если бы этих последних вовсе не существовало. Нет, потому что источник этих ощущений не во внешности, а в нас самих, в нашей душе, всегда тоскующей и тревожной, всегда ищущей и мятежной. И чем более мы одиноки, тем ближе к этому источнику, тем интенсивнее ощущение этих страданий. И не дано их уничтожить ни сознанию расточаемого вокруг себя блага, ни чаяниям грядущего блаженства, ни уверенности в конечной победе…

То, что переживает такая чистая душа в своем одиночестве, то известно лишь ей одной и Христу, сказавшему: «Душа Моя скорбит смертельно»…

Я не возбуждал бы этого вопроса, если бы мне не казалось, что мы привыкли связывать всякую победу духа – с