— Ой, батюшка, да неужто же и вправду-ти можешь? — встрепенулась Устинья Самсоновна.

— Могу, потому это все в нашей власти, — с непоколебимой уверенностью похвалился он.

— Да что же сотворить мне для экой благодати-то надобно?

— Твори волю пославшего, а я научу тебя. Аще хощеши спасенна быти, — начал плут с подобающей таинственностью, — открой свой дом избранникам духа, помести их в тайнице своей, в подызбище… Мы заведем здесь фабрику и станем потайно творить фальшивые печати и семя.

Старуха поняла его мысль, и по лицу ее пробежал оттенок боязни и недоумения, что как же, мол, это вдруг у меня так устроится?

Фомушка сразу заметил ее внутреннее движение и поспешил строго и увещательно прибавить:

— Мужайся, мать моя, если хочешь спасенье прияти! Не поддавайся страху иудейскому: это антихрист тебе в уши-то шепчет теперь, это он, проклятый, в сердце твое вселяется!

Старуха испугалась еще пуще прежнего, ибо уразумела, что Фомушка, Божий человек, проник в ее сокровенные помыслы и что, стало быть, поэтому он воистину есть избранник духа.

— Вот видишь ли ты, маловерная, — с укоризной приступил он к новым пояснениям, — если мы понаделаем великое множество этого семени и рассеем его по свету потайно, так что про нас не догадаются ангелы нечестивии, то сила антихристова тут же и сокрушится и настанет царствие духа, а ты, раба, в те поры Божьей угодницей вживе соделаешься за свое великое подвижничество, за то, что силу вражию побороть пособляла.

— Так-то так, мой голубчик, — согласилась Устинья, — да все же… коли не успеем да накроют нас…

— О том не пецися! — перебил ее Фомушка. — Это уж я так обделаю, что никак не накроют — у меня уж и людишки такие ловкие подобраны, а мы их в наше согласие, даст Бог, обратим, ну и, значит, к тому времени как дух к нам прикатит, мы себе через то самое еще более благодати подловим, ко спасенью души своей, значит.

Старуха согласилась и с этим многозначительным аргументом.

— А ежели, Божиим попущением, и накроют нас слуги вражии, — вразумительно продолжал блаженный, — то опять же таки этому радоватися подобает, потому, коли накроют — сейчас же и гонение будет на нас: в кандалы забьют, в остроги засадят, бить много почнут и в Сибирь ссылать станут — ну и, значит, ты мученический венец прияти, мать моя, сподобишься, за веру претерпение понесешь, и царствие славы за это самое беспременно будет тебе уготовано.

Старец Паисий Логиныч, строго безмолвствовавший во все время этого увещания, но тем не менее внимавший Фомушке, неожиданно поднялся теперь с своего места и с решительным, повелевающим жестом подошел к Устинье.

— Соглашайся, Устиньюшка, соглашайся! — прошамкал он разбитым и дряхлым своим голосом. — Братец наш правду тебе говорит, великую правду!.. Полно-ка и в сам-деле терпеть нам покорственно от силы антихристовой! Время и слобониться… Миру скоро конец, и всей твари скончание — час приспевает!.. Не мысли лукаво, соглашайся скорее!

Но своеобразная и ловкая логика смышленого мошенника и без того уже вконец проняла фанатическую старуху, так что она тут же порешила с ним на полном своем согласии.

LXIV

ДОКТОР КАТЦЕЛЬ

Планы компании были весьма широки. Она не намеревалась ограничить круг своей деятельности пределами одного только Петербурга; напротив того, впоследствии, при развитии дела, когда оно уже прочно стало бы на ноги, предполагалось завести своих агентов в Москве, в Риге, в Нижнем, в Харькове, в Одессе и в Варшаве. Нerr[401] Катцель предлагал было основать фабрику не в Петербурге, а в Лондоне или в Париже, но Каллаш решительно воспротивился этой мысли.

— Здесь, — говорил он, — и нигде более, как только здесь, в Петербурге, можно взяться за такое дело! Разве вы не знаете, что такое лондонская полиция? Там как ни хитри, но едва ли нам, иностранцам, удастся провести английских сыщиков! В Париже — то же самое. А здесь мы все-таки у себя дома, здесь мы пользуемся известным положением в свете, хорошей репутацией; наконец, на случай обыска, ни при одном из нас, а также и в квартирах наших никогда не будет найдено ничего подозрительного.

Победа в этом случае осталась на стороне графа, тем более что все почти необходимые материалы были уже тайно провезены из-за границы доктором и графом в их последнюю поездку…

Роль главного фабриканта-производителя взял на себя Катцель, который, в сущности, был господин весьма замечательного свойства. Тип лица не оставлял ни малейших сомнений в чисто еврейском происхождении доктора, а его вглядчивые, слегка прищуренные глаза и высокий лоб ручались за обилие ума и способностей. Возвратясь в Россию с докторским дипломом венского университета, он первым долгом подверг себя экзамену в присутствии медицинского совета и, выдержав его блистательным образом, получил право лечения в России. Это была необходимая заручка со стороны законных препятствий, и стоило только преодолеть их, чтобы начать уже действовать широко и обильно, с полной уверенностью. Доктор, между прочим, был очень хороший химик, любил науку, любил свое призвание и свое лекарское дело; но при всем этом — странная вещь! — он находил какую-то сласть, какое-то увлекательное упоение в том, чтобы посвящать свои знания и свою жизнь мошенническим проделкам. Он сам очень хорошо сознавал в себе эту наклонность и называл ее неодолимою страстью, болезненным развитием воли — словом, какою-то манией, чем-то вроде однопредметного помешательства.

— По своему развитию, по своим убеждениям, — говорил он однажды Каллашу в одну из интимных, откровенных минут, — я постоянно стараюсь быть очень гуманным человеком, но инстинкты, природные-то инстинкты во мне отвратительны. Я знаю это, хотя и не всякому другому дам их в себе заметить. Но что же мне делать, если кроме самого себя я никого не люблю!..

— А человечество? — заметил с улыбкою Каллаш.

— Да, человечество я точно люблю, но это какая-то абстрактная, безразличная любовь… И какое дело человечеству, люблю ли я его или нет?.. Вот, например, деньги — это другое дело! Деньги я люблю до обожания, во всех их видах и качествах. Это уж во мне, я полагаю, наследственная черта, свойственная вообще сыну израилеву, каким я имею счастье быть. И для добычи денег, — говорил он с увлечением, — я ни над чем не задумаюсь, ни перед чем не остановлюсь!

— Как? — воскликнул Каллаш. — Даже и перед шпионством, даже перед продажею брата своего!.. Но ведь таким образом, извините за откровенность, наше сообщество с вами может быть небезопасно.

— Мм… могло бы, — произнес Herr Катцель, упирая на частицу «бы» и нимало