Пивз перестал рыдать и подбоченился:

— Хорошенькое дело: такая удобная чашка — и отдавать! Из чего же я пить стану?

— Принесите-ка мне из кухни какой-нибудь черепок поплоше. Сделаю вам замену.

Шумный дух живо слетал к эльфам и вернулся с дырявым медным чайником.

Директор отложил палочку и закатал рукава мантии. Высшая трансфигурация, изменяющая предмет навсегда, требовала живого тепла и не терпела посредников.

Кончики пальцев мага налились алым, точно раскаленный металл, огонь побежал по ладоням, перекинулся на предплечья… Альбус глубоко вздохнул и ласково огладил зеленоватые бока чайника. Пивз зажмурился от яркого света, в котором утонул кухонный инвалид.

— Ну как, подойдет вам такая чашка? — от звуков негромкого насмешливого голоса глаза открылись сами собой.

Дамблдор выглядел утомленным, на висках блестели полоски пота, но он улыбался.

А на столе перед волшебником покачивался на гибком стебле сказочной красоты цветок, лепестки которого отливали начищенной медью.

Опасаясь, что чудо рассыплется у него в руках, Пивз двумя пальцами взялся за стебель, который тут же изогнулся в удобную крепкую ручку. Листья обвили венчик — и вот уже не цветок, а славная пинтовая кружка готова принять в себя эль, лунный свет или чего покрепче.

Шумный дух отнял руку, и хрупкий цветок вновь закачался над столом.

— Ну, это… спасибо, что ли, — пробормотал Пивз.

— Кубок верните, — напомнил довольный Дамблдор.

Час спустя Филч старательно выметал мягкой щеткой пыль, скопившуюся в резных завитушках ларца и между жемчужинами. Тщательно протертый Кубок лежал на своем месте под крышкой.

Окончив чистку, завхоз запер ларец в своей кладовой и отправился по делам, твердо уверенный, что завтра в назначенный час ничто не помешает торжественно внести реликвию в Главный зал.

* * *

Ночь — время привидений. Конечно, в Хогвартсе они неплохо себя чувствуют и днем, но все-таки солнечное время суток принадлежит живым. Лететь по людному коридору, ежеминутно рискуя напугать кого-нибудь внезапным ледяным прикосновением — нет, такие шутки не пользовались успехом среди призраков замка. К тому же шум и суета так утомительны! То ли дело ночью, когда всё живое спит и можно в свое удовольствие, не спеша, перелетать с лестницы на лестницу, с этажа на этаж…

Обычно Толстый Монах так и поступал, до самого рассвета путешествуя по Хогвартсу, то в одиночестве, то в компании других Хранителей. Но сегодня, прежде чем отправиться на очередную прогулку, хаффлпаффский призрак хотел заглянуть в одно не слишком интересное место — кладовую Аргуса Филча.

Привидение облегченно вздохнуло, убедившись, что и ларец, и Кубок на своем месте. До краев наполненная магией вещица неярко мерцала под слоем бархата и дерева — незаметно для человеческого глаза, но вполне уловимо для призрачного взгляда.

И совсем расплывчато, струйкой дыма от угасшей свечи, проступали сквозь нынешние очертания Кубка контуры круглой плошки со щербатым ободком и глубокой царапиной на стенке.

То, чем Кубок был много веков назад.

…Этот человек пришел в странноприимный дом у подножия Грампианских гор в начале зимы. Правильнее сказать, не пришел, а едва дотащился, умирая от голода и лихорадки.

Хельга, отпаивая его травами и молоком, переживала, что слишком поздно, болезнь прочно обосновалась в исхудавшем теле, к тому же эта проклятая зима с ее сыростью и холодами, которые и здорового доконают.

Выкашливая на полотенца кровавые сгустки, пришлец сумел выговорить, что он паломник и что зовут его Джоскин [1].

Хельга Упрямица как в воду глядела: болезнь быстро догрызала его. Джоскин то метался в бреду, распевая песни на непонятном языке, то лежал без движения, почти не дыша, и только по сухому блеску воспаленных глаз можно было судить, что несчастный еще жив. Брат Джером каждый день молился у его ложа, но казалось, слова молитвы безразличны бывшему паломнику.

В канун Рождества ему сделалось заметно хуже. На скулах, туго обтянутых бледной кожей, выступили алые пятна, в груди сипело и булькало. Содрогаясь от мучительного кашля, он позвал монаха.

— Брат мой… исповедаться… грехи… смерть скоро…

Монах склонился к умирающему, у которого едва хватало сил на шепот.

— Был в Палестине… неверные захватили Гроб Господень… братья спасли святыню… чашу… пожар… я уцелел… потом шторм… долго бродил… — голос паломника упал до едва слышного хрипа. Руки судорожно комкали простыню. — Спрячь ее, брат! — вдруг закричал он. — Спаси от неверных!

На потрескавшихся губах показалась кровь.

— Кого ты просишь спасти? — растерялся Джером.

— Сумка… дай мою сумку…

Монах нашел в изголовье потертую кожаную суму и осторожно положил возле Джоскина. Тот пошарил в ней, вытащил небольшой предмет, завернутый в грязную тряпицу, и передал Джерому.

— Вот она… та самая…

Джером откинул ветошку и обнаружил простую деревянную плошку с ручкой, потемневшую от старости, щербатую и поцарапанную.

— Это она, — повторил лежащий, и тень счастливой улыбки показалась на его лице. — С Тайной вечери… Брат, благодать на тебе!

Джоскин определенно бредил.

— Да-да, не беспокойся, я сохраню твою чашку, — забормотал Джером, желая успокоить его. Но вместо этого Джоскин, застонав, вскинулся на подушках и выкрикнул в самое лицо монаха:

— Это не простая чашка, глупец! В ней была кровь Христова!

От умирающего несло жаром, как из печки. Он закашлялся, пятная кровью рубашку и постель, и больше не смог произнести ни слова.

Вечером Джоскин умер.

Сотворив над телом положенные молитвы, брат Джером ушел в свою комнату. Там, на столе, его ждало наследство паломника.

Монах еще раз внимательно и со всех сторон оглядел посудинку. На нее пошло какое-то легкое, но не слишком плотное дерево, едва ли дорогое. Мастер был небрежен или не искусен; никаких украшений на чаше не было, на боку виднелась глубокая давнишняя царапина. Изнутри волокнистая поверхность почернела. На свету чернота приобретала едва заметный багровый оттенок. Это могла быть кровь. Это могло быть вино или сок тутовых ягод.

Джером задумался. Наверное, держа в руках Святой Грааль — чашу, в которую была собрана кровь из ран распятого Спасителя,