у множества созерцателей, есть акт высочайшего доверия, проявляемого человеческими особями в отношении друг друга. Изначально, в естественной природной среде, человеки совокуплялись уединенно и сокрыто: не потому, что этой сокровенности требовали приличия, каковые тогда еще не существовали, а лишь потому, что увлеченная и вдохновленная сексом особь теряет биологическую бдительность в отношении возможных внешних опасностей. Люди в этой ситуации становятся беззащитны, беспечны, безбранны, и воспоследовавшие представления о стыде и приличиях представляют собой, по сути, лишь отраженное следование принципу безопасности. Отказ от стыдливости дает сигнал о том, что среда достойна экстраординарного доверия, она контролируема, адекватна, дружелюбна, – соответственно, массовые сексуальные воссоединения призваны обозначить высокую степень солидарности и лояльности отдельных субъектов в отношении друг друга. Именно этот сигнал об отсутствии опасности, сигнал о допустимости и безнаказанности публичного телесного наслаждения, более не скрываемого фиговыми листами, – именно это и создает тот эффект возвращения в первородный рай, который инсценируют все заведения, подобные клубу «Арчимбольдо».

Такие почти научные мысли приходили в научную голову Космиста, когда он бродил по разноцветным цехам бывшей фабрики по производству одежды, всматриваясь в сексуальные аттракционы и ритуалы, которые процветали здесь в избытке. Ход его мыслей был даже более плавным, чем можно бы ожидать от человека, впервые оказавшегося в столь злачном месте, в густой толпе полуобнаженных или же совершенно обнаженных похотливцев, – возможно, эта плавность мыслей объяснялась выпитым вином или же действовал какой-то дополнительный ингредиент, содержавшийся в сладком капучино, которым его угостили на входе.

В целом наркотики в этом заведении отсутствовали, наличествовал также строгий запрет на любые формы проституции – все сексуальные услуги посетители оказывали друг другу бесплатно, а клуб зарабатывал только на входных билетах, а также на алкоголе, который разливали в многочисленных барах. Ну и, конечно, клуб питался щедрыми пожертвованиями богатых энтузиастов, а таких было немало, судя по размаху, с каким здесь всё было затеяно. Впрочем, эти пожертвования не предоставляли донаторам никаких эксклюзивных привилегий в структуре клуба: здесь царила демократия, нарушаемая только в игровом регистре ради монархических церемоний.

К монархическим церемониям явно тяготела прекрасная Ирма, чьи глаза стали источать потоки ледяного света, как только они вступили на эту фабрику осуществленных грез: ее монархические притязания стали очевидными сразу после того, как некая юная уроженка южных островов проводила их в костюмерную, где всем желающим предлагали большой выбор костюмов, масок и аксессуаров в соответствии с различными пристрастиями и поползновениями – от рабских цепей до императорских мантий. Можно было остановиться на костюмах Адамы и Евы – на этот случай к гигантской костюмерной прилегала гигантская же раздевалка, трогательно напоминающая об обычных спортклубах и бассейнах своими стандартными узкими шкафчиками, запирающимися на ключ, который обнаженные затем носили на запястьях как знак своей абсолютной искренности.

Те посетители, что (доверясь высоким санитарно-гигиеническим стандартам клуба) желали остаться не только без одежды, но также и без обуви, не побоявшись грибковых цивилизаций, что в более небрежных заведениях часто встраивают свои зловещие мегаполисы в поверхность человеческих ступней, – эти смельчаки оставили здесь цепочки своих ботинок и туфелек, которые смотрелись столь смиренно и печально, брошенные на время своими хозяевами, что их кроткий вид возбуждал мысли о детском начале, которое кроется за кулисами даже самого опытного разврата.

Ирма воспользовалась шкафчиком, полностью освободившись от одежд, оставив на ногах тяжелые армейские ботинки, а затем с помощью оливковой островитянки облачилась в наряд, который хранили здесь в специальном шкафу только лишь для нее одной, – в костюм Королевы Берлина.

Оливковые руки с узкими розовыми ногтями увенчали белокурую голову Ирмы короной в форме Рейхстага, накрытого хрустально-стразовым куполом, а над куполом торчал крошечный красно-черно-желтый флажок. В правой руке она теперь сжимала королевский скипетр, представляющий собой копию телебашни на Александерплац, слитую из полудрагоценных металлов. Эти символы власти дополнялись парчовой мантией, на которой был вышит геральдический берлинский медведь, чей облик (в целом угловатый и похожий на еврейскую букву) дополнен был эрегированным фаллосом.

Довольно долго фильм, о котором мы рассказываем, скрывал от зрителей имя того города, в котором разворачивается его действие. Зачем создатели несуществующего фильма пожелали оттянуть это признание – неясно, но уже после появления памятника Воину-освободителю в Трептов-парке поддерживать инкогнито города становится бессмысленно: этот памятник слишком известен. Хотя еще и до того проницательные зрители могли узнать фрагменты некоторых центральных улиц, а также мост с кирпичными башенками, по которому мчится надземка, бросая дробящийся свет своих стремительных окошек на серебряные обручи в ушах Ирмы.

Итак, в какой-то момент зритель несуществующего фильма «Эксгибиционист» осознает, что это фильм не только о космосе, но и о Берлине. Точнее, о берлинском космосе. Даже в комментариях относительно структуры клуба «Арчимбольдо» присутствует оттиск берлинского нрава – дотошное стремление знать о том, как устроено то или иное и как оно работает.

В момент, когда Ирма обретает свои атрибуты власти, тема Берлина переходит в разряд открытых и даже навязчивых звучаний.

Медвежье логово, судя по названию и гербу. Сначала кельтское капище, потом славяно-кашубское речное поселение, затем резиденция бранденбургских курфюрстов, а после – столица прусской империи, выкованная железной волей ржавого канцлера. А после – несостоявшаяся столица мира, утопический центр зла, осатаневшее сердце горделивого и тошнотворного Третьего рейха, где в один прекрасный день Адольф и Ева, взявшись за руки, отправились в путешествие по коричневой стране мертвых. Тогда же красный флаг воспарил над Рейхстагом – словно бы алый мак расцвел на пепелище опиумных грез. Этот волшебный цветок наложил на город заклятие: Берлин на тридцать с лишним лет стал самым экзотическим городом мира – городом, рассеченным пополам. Главной достопримечательностью этого лоботомированного метрополиса сделалась Стена. Стена лежала между рассеченными частями Берлина, как меч между телами Тристана и Изольды, вот только оставалось неясным, какая из частей является Изольдой, а какая – Тристаном. Восточная часть города обернулась столицей фантомного государства с масонским циркулем на гербе – государства, которое понравилось бы Гитлеру, если бы тот пропитался смирением. Западная же его часть сделалась сухопутным островом, где, как в раю, гнездились панки, турки, шпионы и зубные врачи. И вот он снова един, цельность его восстановлена, он всё еще немного надломлен, но уже гордится своим надломом, а в общем – снова сдержанно-заносчив, хотя и гнет свою гордую выю перед Брюсселем, Лондоном и Нью-Йорком. Гнуть выю для него не тягостно, ему удалось пропитать эту позу достоинством и сладострастием, он научился наслаждаться такими телодвижениями в темных мазохистических клубах – далеко не столь роскошных, как клуб «Арчимбольдо». Легко дышится в этом красивом и просторном городе