Шрифт:
Закладка:
Авторы шестого тома в деталях описывают, как в убеждениях и приемах американских писателей, стремящихся отразить сложность современного мира, сказываются основные черты модернизма, порождения нашего времени: исторический пессимизм, познавательный агностицизм и повествовательный индетерминизм. В определениях мы не расходимся, наши расхождения – в оценках и выводах, в разграничении хаоса жизни и хаотичности повествования или драматического представления.
Ради устранения этой границы, как указывают авторы труда, от читателей стали ожидать и даже требовать сотрудничества с писателями. Но представим себе житейскую аналогию: посетителям ресторана, прежде чем усадить их за свободный столик, предлагают пойти на кухню, чтобы посмотреть на изготовление и даже участвовать в приготовлении изысканных блюд, однако при этом посетителям не обещают, будто в конце концов им подадут кушанье съедобное и удобоваримое. Такой в сущности результат признается и авторами труда: усложнение литературы по мере усложнения представлений о реальности приводит к уничтожению литературы как доступного и увлекательного чтения. Происходит это в том случае, когда подобное передается подобным – сложность сложностью, хотя, как нас учили, принимать изображаемое за реальность – тяжкая ошибка критического суждения.
В главе о таком поэте, как Уоллес Стивенс, признается, что он эзотерически закупорен, долго сочинял стихи «для себя», но, по мнению автора главы, к его «изощренной поэтической метафизике» остаются глухи разве что профаны. Дальше разъясняется: «Между изощренной и вызывающе легкомысленной формой и серьезностью подразумеваемого содержания образуется широкий зазор, и для читателя внимательного и открытого он становится источником наслаждения» Стало быть, между формой и содержанием – «зазор», значит, скважина, пустое пространство. Выходит, органического единства нет? Но следует предупреждение: «А другой читатель поэзии Стивенса не воспримет вообще» [История литературы США: т. VI, кн.2, 163–165]
О характерном стихотворении другого, создающего чересчур оригинальную форму, поэта, Уильяма Карлос Уильямса, читаю: «Единственное предложение разбито на фрагменты – короткие, преимущественно односложные слова, из которых каждое “значит много”: смысл стихотворения здесь порождается непосредственно формой. Форма и есть смысл, поскольку он состоит в интенсивном видении объекта» [История литературы США: т. VI, кн. 2, 204]. Что же это – пиктограмма, дословесное письмо? Тогда зачем же «интенсивному видению» вообще слова? Любая, слитая со смыслом форма, как «лесенка» Маяковского или Харта Крейна, усиливает смысл, но те же стихи можно разместить в строку, пусть смысл ослабнет, но не исчезнет. А в стихотворении Уильяма Карлоса Уильямса, если единственное предложение на изобразительные фрагменты не разбить, смысл, как видно, исчезнет. Мне приходят на память слова Олдингтона, писатель английский тогда жил в Америке и не раз упоминается в этом полутоме. Он, наблюдавший восхождение на Олимп столпов модернизма, имел обыкновение говорить: «Если это ум, то позвольте мне быть дураком» [Aldington: 125].
Основных уроков Самарина создатели «Истории литературы США» не забыли, их труд – компендиум (любимое слово Р. М.), компактное вместилище обширнейших упорядоченных сведений. «Поразительно, как они всё это охватили!» – возглас американского литературоведа солидной академической выучки, который увидел переведенные на английский аннотации двух полутомов. Изумление понятно: подобных трудов в Америке уже не пишут – результат долголетнего, охватившего несколько поколений, воздействия так называемой «Новой критики». Авторы труда сами прошли «новокритический» искус, но не поддались ему чересчур. Глава о литературоведении включена во второй полутом шестого тома, есть там и о «Новой критике». Вместе с тем сказано: «Мы не будем говорить о “новой критике” как таковой, сколько постараемся указать на ее истоки» [История литературы США: т. VI, кн. 2, 777]. Иными словами, влияние «Новой критики», пришедшееся на 1940–1970 гг., не рассматривается. Между тем читать и перечитывать по канонам «Новой критики» «труднодоступное» стали именно в те годы и продолжали читать до полного истощения «критического» влияния, наступившего с концом «века критики». А теперь о тогдашем засилии теоретической критики говорится прямо: «Химера».
Читая главу за главой шестого тома, я вспоминал разговор с Алексеем Зверевым, моим литературным противником. Зверев назвал важнейшую, с его точки зрения, особенность современного литературного процесса в США: выживание значительной литературы в обществе потребления. Весомость той оценки сделалась понятна теперь, когда и у нас утвердилась рыночная экономика, а литература как общественная сила исчезла. Нам это, исходя из их опыта, пророчили американские участники двусторонних симпозиумов, но как-то не верилось, мы думали, главное – упразднить «Министерство правдопроизводства», Главлит, и не подозревали, что упразднение цензуры повлечет за собой упразднение литературы.
В шестом томе рассматривается, как американская литература создавала многомерную картину происходившего в стране и подрывала идеологию, то есть самооценку, лишенную самокритики. Авторы труда избегают пользоваться словом «разоблачение», тщательно разбирая тексты, они стараются показать, как художественное изображение проверяет самообольщение на прочность и обнаруживает «неразрешенность, а может быть, неразрешимость “американской мечты”»[История литературы США: т. VI, кн.1, 526–529] Как известно, в Америке материальный успех оказался отождествлен с представлением о счастье, тут, читая шестой том, я опять вспоминал Алексея Зверева, одну из его последних статей. Насколько я знаю, он лишь на короткое время бывал за океаном, однако успел взглядом специалиста, осознанно и воочию, убедиться в том, насколько в Америке силен так сказать «противник» серьезной литературы, а для подъема литературы, как видно, необходимо сильное сопротивление.
Достижение материального успеха в американских масштабах – это героическое свершение, это размах, равномерно преобразивший континент от берега до берега, превративший даже глушь и пустыню в благоустроенные национальные парки. Но и оборотная сторона достижений, цена успеха громадны, так что материала для литературы предостаточно. Литературный союзник Зверева, Николай Анастасьев, об этом написал…
Моя ошибка: это написал Василий Толмачев. Был ли он единодушен с А. М. Зверевым, сказать не могу, не знаю и по незнанию тут же допустил ещё одну ошибку. Я-то думал, Алексея Матвеича нет среди авторов последнего тома потому, что он ушел из жизни до начала работы над этим томом. А на самом деле, как я с опозданием узнал, Зверев за несколько лет до кончины разошелся с авторским коллективом по принциальным соображениям. Каким? Слышал, будто на заседании Ученого Совета «Алексей Матвеич заговорил, как Дмитрий Михайлович». Но слышать это мне уж слишком лестно, чтобы быть принятым за правду. Итак, Василий Толмачев:
«Поставив в центр своего творческого процесса вопрос о
