– Не пускай их сюда, – орал Брюнхвальд своим людям. – На пять шагов к эшафоту не пускай. Эй, ты! Убирай телегу прочь, не ставь тут.

– Бургомистр скряга, эшафот из палок построил, – говорил кавалер.

– Да и Бог с ним, все равно завтра разберут его.

– Да простоит ли он до завтра, сейчас взойдут на него шесть человек, как бы не рухнул.

– Будем Богу молиться – не рухнет, – отвечал ротмистр и тут же опять орал: – Куда с телегой прешь? Сержант, не пускай их сюда, заворачивай их на улице обратно.

Бургомистр, члены магистрата, местные святые отцы и прочие нобили – все были в сборе. Женщин тоже привели, они стояли у эшафота. Покорные, не рыдали даже. Среди них была и вдова Вайс. Зная, что на эшафоте ей заголят спину, она была только в юбке и полотняной рубахе, и в чепце, да под шалью; лицо бледное, почти белое, под стать рубахе. Она то и дело бросала взгляды на Брюнхвальда, тот ей едва заметно кивал, а потом начинал разговор:

– Ваш Сыч-то не подведет? Не станет с нее кожу снимать?

– Карл, мы уже пять раз говорили об этом, – устало успокаивал его Волков.

– Я волнуюсь.

– Да не беспокойтесь вы.

Рыцаря начинала раздражать эта ситуация, не вовремя ротмистр затеял игры в любовь. Да и не та была бабенка, чтобы так за нее переживать. Повалять такую в перинах – это кто ж против, а вот в рыцарство играть-то зачем?

– Старый дурень, – сказал кавалер тихо, чтоб Брюнхвальд не слыхал, – истинно говорят: седина в бороду, бес в ребро. Или еще куда.

– Что? – не расслышал ротмистр.

– Говорю, все вроде собрались, чего святые отцы не начинают?

Брюнхвальд кивал, соглашаясь.

А святые отцы, будто их услыхали, переглянулись, и отец Николас сказал:

– Так, все вроде собрались, может, и приступим, Богу помолившись.

– Почитайте молитву, отец Николас, – предложил отец Иоганн.

– А что ж, почитаю. – Отец Николас встал, распевно и громко стал читать короткую молитву – те, кто стоял рядом, слушали его и вторили, но таких нашлось немного, уж больно людно было на площади. А дочитав, отец Николас кивнул Волкову: – Кавалер, так начинайте уже дело.

Волков сказал Максимилиану:

– Идите на эшафот, прочитайте приговор, но читайте погромче, попробуйте перекричать толпу.

А святые отцы позвали палача. Фриц Ламме выглядел неважно, болел еще после того, как кавалер избил его палкой. Но, несмотря на это, он почти прибежал к святым отцам.

– Ты, добрый человек, бабам языки под корень не режь, – говорил отец Иоганн, – кончик режь, пусть шепелявят, но чтоб говорили.

– Да, святой отец, – кивал Сыч.

– Правильно, – соглашался отец Николас, – баба без языка умом тронуться может, муж такую из дома погонит. Немилосердно сие, под корень женам языки резать.

Палач опять кивал.

А Максимилиан тем временем залез на эшафот и начал громко читать приговор, так началась экзекуция.

* * *

Со вдовой Сыч закончил быстро. Волкову показалось, что уж совсем не бил ее палач, а только порвал рубаху на спине и делал вид, что исполняет наказание. Кнутом щелкал, а она даже и не кричала. Зато Брюнхвальд весь издергался, сидя в седле, кавалеру даже неприятно было смотреть на это. Грозный и строгий муж, крепкий словом и рукой, и тут вдруг чуть не рыдает. Когда вдову свели с эшафота, он к ней хотел бежать, да Волков не пустил:

– Карл, сидите в седле.

Он послушался, но все равно пытался с коня разглядеть вдову. А та накрылась шалью, да и присела возле эшафота, на который вели уже Петру Раубе. Женщина не то чтобы умом тронулась, просто потерялась немного. Видно, не понимала, что происходит. Когда помощники палача снимали с нее одежду, она даже упираться начала, удивлялась. И когда руки ее привязывали к столбу, тоже сопротивлялась немного. Оглядывалась недоумевающе. А поп из местных, что на эшафоте был, уговаривал ее не упрямиться, покориться. И вот с ней уже Сыч не милосердствовал.

Хлопок кнута, и на всю площадь раздался женский крик. Крик не боли, а ужаса. И площадь, гомонящая и гудящая, вдруг притихла.

Люди приехали не зря: если с вдовой им было неинтересно, то тут они уже вовсю наслаждались спектаклем страдания других людей.

А Сыч бил и бил ее. Руки ее были привязаны высоко над головой, она почти висела на столбе, и ни спрятаться, ни согнуться не могла, так что оставалось только извиваться после каждого удара да кричать на всю площадь.

Все, она получила свои десять ударов, помощники Сыча отвязали ее от столба, но одежды не дали, не отпустили. Поп опять говорил ей что-то, а она глядела на него стеклянными глазами и не слышала будто. Ее руки за спину завели, связали, а она стала о чем-то говорить палачам, просить их. Женщину на колени уже ставили, поп ее успокаивал, а она все лепетала что-то, пока не увидала в руках Сыча большие щипцы, какими пользуются коновалы. Тут она замолчала, закрыла рот, вытаращила глаза. Замычала. А голову ей запрокинули, и рот уже разжимали сильные пальцы помощников палача. Сыч полез к ней в рот клещами, и на площади так тихо стало, что Волков услышал, как он говорит:

– Тихо ты, дура, не балуй языком, зубы попорчу же.

Он поймал язык клещами, чуть вытянул его у нее изо рта и острым ножом быстро отсек кончик. Женщину отпустил, стал развязывать ей руки, а она и не кричала даже, только сплевывала кровь беспрестанно. Палач победно поднял над головой клещи, в которых был маленький кусочек плоти, показал его всем и кинул вниз с эшафота.

Площадь облегченно загудела, люди радовались и тут же кричали:

– Давай другую!

– Следующую веди!

Пока Петру Раубе одевали, помощники волокли на эшафот толстую жену фермера Марту Крайсбахер, которая не замолкая выла и сама идти не могла – ее с трудом тащили трое крепких мужчин.

Когда столяру отдали жену, толстуху уже привязали к столбу.

Сыч поиграл кнутом, встал, приготовился бить. А ему кричали из толпы:

– Давай уже, чего тянешь, толстозадая заждалась.

Все смеялись, даже палач усмехнулся и стал хлестать кнутом женщину.

А та стала орать, да так, что люди дивились столь могучему голосу. И после каждого удара кнутом, после каждого ее крика толпа стала подвывать ей вслед, свистеть. И все смеялись потом.

Кода ее отвязали, она не хотела язык давать, просила не резать