Юлька с Людмилой молча смотрели, как их подруга перевязывает бельевым шнуром стопку потрёпанной бумаги.

Ванька стояла перед дверью парадной и ржала в голос. Прикрытую вязаной шапочкой макушку припекало весеннее солнышко, под ногами хлюпала сезонная ледяная каша, пальцы болели, натёртые верёвками. Она завертела головой, в поисках кого-нибудь живого и, по возможности, разумного. Из окна первого этажа на неё с нескрываемым любопытством смотрел коротко стриженый пацан в накидном плаще, который когда-то явно был кухонной занавеской. В руках мальчишка держал толстую книгу, раскрытую почти на середине. «Фокусы для начинающих магов», прочла Ванька на обложке. Она подмигнула начинающему магу и жестом попросила открыть окно. Мальчишка забрался на подоконник, повозившись немного, повернул ручку, открыл окно и застыл в проёме, скрестив руки на груди.

— Добрый день!

— Здрасьте! Вам кого надо?

— Меня тётя Аня зовут! Я к Герасиму Михайловичу. Знаешь такого?

— А то! Конечно, знаю! А меня Димка!

— А ты, Димка, номера его квартиры не помнишь случайно?

— А то! Пятидесятая. Легко же запомнить.

«Квартира № 50», как будто кто-то снова подмигнул Ваньке белёсым глазом.

— А только его нет.

— На работе?

— Совсем нет. Уехал ещё осенью.

— Да, ну! А я и не знала. Надолго?

— Дмитрий! С кем ты тут разговариваешь?

Виктория Юрьевна выглянула из-за Димкиного колена.

— А! Это Вы, барышня. К Герасиму Михайловичу?

— Да, но мне сказали уже, что он уехал.

— Уехал, — подтвердила Виктория Юрьевна, — Дмитрий, слезь немедленно с подоконника.

— Не сказал — когда вернётся?

— Он перед нами не отчитывается.

— А вы, — Ванька замолчала, неловко переминаясь с ноги на ногу, — а вы не могли бы передать ему это? Когда вернётся.

Димкина мама с сомнением посмотрела на перевязанную крест-накрест стопку бумаги.

— А что это? Семейный архив?

— Вроде того, — закивала Ванька, — он рад будет. Я, видите ли, тоже уезжаю и не знаю — на сколько. Я ему обещала.

— Я, честно говоря, понятия не имею, вернётся ли он вообще.

— А то! Ясное дело, что вернётся! — вмешался Димка, слезший, наконец, с подоконника, — мам, давай возьмём. Тебе жалко, что ли?

— Возьмите, пожалуйста, — подхватила Ванька, воодушевлённая внезапной поддержкой, — очень-очень буду вам благодарна. И Герасим Михайлович — тоже.

— Ладно, — сдалась Виктория Юрьевна — давайте ваше…, вашу…

— Вот, — Ванька вскинула стопку на плечо и подняла прямо к карнизу. Димка с мамой, перегнувшись, подхватили её и затащили в комнату.

— Большущее вам спасибо! И до свидания!

Она церемонно кивнула Виктории Юрьевне, улыбнулась Димке и пошла, размахивая освободившимися руками. Возле арки обернулась, бросила короткий недоверчивый взгляд на окно опустевшей квартиры номер пятьдесят и больше уже не оборачивалась.

Виктория Юрьевна, вздыхая, тащила посылку в прихожую, чтобы засунуть нежданно свалившийся подарочек на антресоли.

— Мам, а что там? А посмотреть можно?

— Нельзя.

— А почему?

— Там какие-то бумаги, возможно — семейная переписка. А чужие письма читать нехорошо.

— Ну, мааааам!

— Нет, я сказала! Принеси табуретку с кухни.

Обиженный Димка проигнорировал приказ, вернулся в свою комнату и демонстративно захлопнул дверь.

На полу лежал пожелтевший от времени лист нелинованной бумаги с оторванным уголком.

— А может и не письмо, — пробормотал начинающий маг, — может просто так что-то написано. Тогда и нехорошего ничего нет.

К великому димкиному разочарованию большую часть написанного прочитать было невозможно. Слова расплылись, видимо залитые когда-то водой, и прочесть их было не легче, чем древние иероглифы, которые Димка видел в музее. Но последний крохотный абзац чудом сохранился. Димка, подойдя к окну, прищурился и стал читать, шевеля губами от напряжения:

«Но если уж твоя собственная чашка разбилась на таки мелкие осколки, что никакими стараниями не сложишь и не склеишь, не ной ты, черт возьми! Склей соседскую, потом ещё одну, и ещё. Так и пойдёт. Тоже ничего себе занятие, не хуже других».

С другой стороны

Грязно-красный кленовый лист отвесил мне глухую мокрую оплеуху и полетел по своим делам вместе с мощной волной ледяного осеннего воздуха. Предрассветный туман оседал холодным потом на лице и руках, скатывался крупными каплями с пальцев и подбородка, смывая с них полусонный бред сегодняшней ночи. Погода была мерзкая, но привычная. Я бы даже сказала — родная. То, что она так резко изменилась за несколько часов, нас, местных жителей, давно не удивляет. Необычным был, скорее, вчерашний вечер.

Несмотря на глубокую осень, солнце светило и пригревало по-августовски, ветерок был настолько лёгок и ненавязчив, что ощущался только по слабому шевелению отросшей чёлки. Думаю, что будь я бритой наголо, могла бы и вовсе его не заметить. Дома меня, как всегда, никто не ждал, и я решила прогуляться по Фонтанке, подумать, помечтать, попытаться схватить объективом остатки октябрьской палитры. Какое-то время я шла по набережной, потом свернула в арку массивных чугунных типично Питерских ворот и оказалась в давно знакомом и любимом скверике. Он был настолько хорош, что его не портили даже посетители. Немногочисленные парочки, увлеченные друг другом и одинокие прохожие, вроде меня, озирающиеся по сторонам с привычным рассеянным удивлением.

Моя застарелая нелюбовь к людям сподвигла меня когда-то придумать примиряющую меня с окружающими игру. Я даю всем, кто попадается мне на глаза имена или прозвища, или то и другое вместе. Точнее, не им, об этом уже позаботились их родители, а тем безымянным образам, которые они, вольно или невольно воплощают. Эта нехитрая забава творит чудеса. Человек превращается в персонаж, и мгновенно теряет всякое эмоциональное влияние на меня. Нельзя же, в самом деле, всерьез любить, ненавидеть, презирать, обожать книжного или мультяшного героя. Максимум — лёгкая досада или улыбка умиления. Ещё один приятный бонус — они становятся не просто персонажами, а моими персонажами. Я получаю неограниченную власть над их жизнями, могу, как угодно переписывать их скромные биографии, определять настоящее и предсказывать будущее. Не то, чтобы я использовала свою фантазию моим подопечным во вред… Чаще всего я ленюсь подолгу возиться с каждым и, вместо полноценного образа, делаю лёгкий набросок на скорую руку, оставляя бедолагам их обожаемую свободу выбора.

Тут пришло время сказать, что я не страдаю шизофренией. Моя игра — просто, маленькая месть за ту ложь, который каждый стремится себя окружить. Накрутить, как цветастый кокон на скудную незрелую сердцевину. Я устала задаваться вопросом: почему бы им не быть самими собой? Их дело. Кто как хочет, тот так и кривляется. Но! Пытаешься что-то изобразить, сделай это хорошо. Не можешь — научим. А то ходят, как недоряженные клоуны,