- Он молод?

- Ему не больше двадцати пяти. Кто знает, может быть, они с Эдуардом подружатся.

10

Гортензия с нескрываемым любопытством просматривала зарисовки, которые ей представил Морэн. Вообще-то к живописи она была равнодушна и откровенно признавалась, что ничего в ней не понимает, но на этот раз объектом изображения была она сама - в самых разных позах, то нежная, то соблазнительная, то скромная. А вот зарисовки с ее ног, тоже вполне удачные…

- Вы прекрасно справились, мой милый. Право, я рада. Да, это очень красиво… Боже мой, а это что?

Она увидела три изображения одного и того же юного лица - одно было будто копия лица Адель, второе - то же самое, только затененное, на третьем все черты были едва намечены, кроме рта - красивого, яркого, выразительного. В этом было даже что-то непристойное.

Морен, смуглый молодой человек, уроженец Юга, с темными кудрями, упавшими на лоб, ответил:

- Это Адель. Разве ты не видишь?

- Разумеется, вижу, но разве я разрешала?

- Я не смог удержаться. Успокойтесь, сама Адель ни в чем не виновата. Это я уговорил ее.

Госпожа Эрио холодным тоном произнесла:

- Жак, ты в который раз испытываешь мое терпение.

- Да в чем же дело, Гортензия? Эти рисунки произведут фурор. Адель - идеальная натурщица, у нее лицо ангела. Ее согласился бы рисовать даже Ари Шиффер[8]…

- Ангела, по-твоему? Мне кажется, ты придаешь этому ангелу слишком много греховности.

- Это не я. Это моя рука, мой мозг. Ну, разве рисунки не хороши? Я изобразил то, что чувствовал.

- И чего же ты хочешь теперь?

Молодой человек усмехнулся:

- Ничего. От тебя ничего не хочу. Разве что маленького удовольствия.

Он уже было обнял ее, тянулся жадными губами к шее. Гортензия хотя и полагала, что позировать - это недостойно Адель, теперь уже не сердилась так, как прежде. Что за беда, в самом деле? Красивые лица для того и существуют, чтобы ими все любовались.

- Нет-нет, я хотела бы все-таки узнать, куда пойдут эти рисунки?

Целуя ее, дерзко распахивая прозрачный пеньюар, Морэн пробормотал:

- Куда? Я и сам не знаю. Попытаюсь показать их тем, кто уже кое-что значит в живописи.

Адель, в это время подошедшая к двери, чтобы сказать матери, что она уходит, была поражена, увидев госпожу Эрио в объятиях художника Жака Морэна. Даже не только в объятиях, но и в самой что ни на есть непристойной позе. Потрясенная, она отпрянула от двери, на миг застыла, затаив дыхание, и медленно, как можно более тихими шагами пошла прочь.

Она и не заметила, как спустилась по лестнице, - до того задела ее сцена, которую она увидела в комнате матери. Честно говоря, она не представляла себе такого. Не то чтобы она считала мать старой или некрасивой, нет, напротив. Просто ей казалось, что Гортензия… как-то чище, что ли. Выше этого. И сейчас она не осуждала ее, скорее была крайне потрясена.

Надо же, у матери есть любовник. И какой - художник Жак Морэн, которому всего лишь двадцать лет и который самой Адель казался сущим мальчишкой. Она замечала, что последние два месяца он зачастил в их дом. Он почти жил здесь, но Адель по наивности думала, что это лишь потому, что для работы ему нужно рисовать Гортензию и ее саму. Да и мать вела себя так ровно, спокойно и естественно в его присутствии, что невозможно было о чем-то догадаться. Стало быть, она лишь очень хорошо притворялась.

Впрочем, возмущения у Адель это не вызывало. Просто развеялась маленькая иллюзия, и все. Даже не иллюзия, а ее собственное заблуждение. Разве может она, Адель, возражать или не одобрять поведения Гортензии, если сама через день бегает на свидания? Да еще на какие свидания!

Она выбежала на улицу, уже понемногу забывая о том, что видела. Да и до этого ли ей было сейчас?

С бессознательным эгоизмом счастливого человека она не способна была думать ни о чем другом, кроме своего счастья. Она не размышляла, не анализировала, не строила догадок, она жила только нынешней минутой и не мечтала о будущем.

11

Действительно, Адель была очень счастлива, и, как это всегда бывает у счастливых людей, время пролетало для нее совершенно незаметно. Она не успевала опомниться, как наступал новый день, и она радовалась ему, зная, что он принесет ей только приятное. Ее жизнь обрела смысл, она чувствовала себя вполне взрослой.

Над своим двусмысленным положением Адель не задумывалась. Просто не хватало времени. Да, ее статус при Эдуарде был более чем сомнителен, но она предпочитала играть эту роль, чем сидеть дома и терпеливо ждать жениха, а потом благопристойно выйти замуж за того, к кому ты совершенно равнодушна. У нее теперь была иная дорога - на улицу Эльдер, и она не променяла бы ее ни на какую другую.

Можно было даже сказать, что на свет родилась какая-то новая Адель. Это была уже иная женщина - смелая, прекрасная, дерзкая, один вид которой излучал теперь чувственность. Томность проскальзывала в каждом движении. Она смеялась теперь громче, на щеках пылал румянец, и даже в голосе появилось что-то новое, вызывающее. Она стала еще стройнее и еще красивее, в глазах плескалось кокетство. Любой, поглядев на нее, понял бы: эта юная женщина получает столько любви и ласк, что никакая неприятность не может глубоко ее затронуть - настолько счастливо ее тело.

Уже давно исчезла боль, которую она испытала в первый раз. Отдавшись своему любовнику полностью, она ни в чем ему не препятствовала, и за эти три недели встреч они достигли небывалой близости в своих отношениях. В Адель никогда не просыпалась целомудренная Диана, напротив, она любила все, что давало наслаждение, и не знала ложной стыдливости… Она оказалась чудесной ученицей, и Эдуард был полностью захвачен процессом обучения. Казалось, еще ни с кем он не был так страстен, так неутомим, так ненасытен и неистов. Она словно вдыхала в него жизнь. Чувственность, соединенная с искреннейшей симпатией к этой милой красивой девочке, была внове для него. Он думал о ней, когда она была далеко, и его бросало в жар. Он вспоминал ее аромат, ее стоны, когда она