он описывал им ад как зловонную дыру, куда стекаются скверны мира, там ни ветерка, лишь палящее серное пламя, и нету дна, они проваливаются и проваливаются в вечном безмолвии. Даже слушать об этом и то было жутко, пастор же проповедовал с чувством, и люди в церкви были ужасно напуганы. А на улице так весело распевали пташки, и так ласково пригревало солнце, и каждый цветочек словно бы говорил: «Воистину Господь ко всем нам благоволит!» Да, на улице было совсем не так, как проповедовал пастор.

Вечером, собираясь ложиться спать, пастор увидел, что жена его сидит в задумчивости.

— Что с тобою? — спросил он ее.

— Что со мною? — отозвалась она. Со мною то, что я не могу толком собраться с мыслями, не могу толком уяснить сказанное тобой: что на свете так много безбожников, и что они будут гореть в вечном огне; вечном — о, как это долго!.. Я всего лишь грешная женщина, но мне непереносима мысль, что даже самый закоренелый грешник обречен гореть вечно, да и как Господь может попустить это, Он, Кто бесконечно добр и Кому ведомо, как зачинается зло внутри и как оно проникает извне. Нет, я не могу себе такого представить, хоть ты и уверяешь, что это так.

* * *

Стояла осень, с деревьев опадала листва, мрачный, суровый пастор сидел у постели умирающей, и вот праведница закрыла свои глаза; это была пасторша.

— Если кто и обретет покой в могиле и милость Божию, то это ты, — произнес пастор, и сложил ей руки, и прочел над усопшей псалом.

И ее проводили на кладбище; по щекам у мрачного пастора скатились две тяжелые слезы; в пасторской усадьбе сделалось тихо и пусто, там погас солнечный свет, ее не стало.

Была ночь, над головою пастора повеял холодный ветер, он открыл глаза, ему почудилось, что в комнату светит месяц, но то был не месяц, свет исходил от фигуры, стоявшей подле его постели; он увидел тень своей покойной жены, она смотрела на него с невыразимой печалью и словно хотела что-то ему сказать.

Муж приподнялся и простер к ней руки:

— Ужели и тебе не даровано вечное упокоение? Ты страдаешь? Ты, что лучше всех, смиреннее всех?!

И умершая склонила в знак согласия голову и приложила руку к груди.

— Могу ли я сделать так, чтобы ты обрела в могиле покой?

— Да! — услыхал он в ответ.

— Но как же?

— Дай мне волос, один-единственный волос с головы грешника, чей огонь не угаснет, того грешника, кого Бог низвергнет во ад в муку вечную!

— Тогда мне ничего не стоит освободить тебя, чистую, праведную!

— Следуй же за мной! — сказала умершая. — Нам это позволено. Вместе со мною ты воспаришь туда, куда унесут тебя твои мысли; невидимые людям, мы проникнем в самые потаенные уголки их душ, и ты укажешь твердой рукой на того, кто подлежит вечной муке, он должен быть найден, прежде нежели пропоет петух!

И тотчас, будто бы перенесенные мыслью, очутились они в большом городе; на стенах его домов горели огненными буквами названия смертных грехов: гордыня, скупость, пьянство, сладострастие, словом, вся семицветная радуга грехов человеческих.

— Да, так и я предполагал, я знал это, — сказал пастор, — тут обитают те, что подлежат вечному огню.

И они остановились перед роскошно освещенным порталом; убранная коврами и цветами широкая лестница вела в праздничные покои, откуда доносилась бальная музыка. У входа стоял одетый в шелк и бархат швейцар, у которого была большая булава с серебряным набалдашником.

— Наш бал не уступит и королевскому, — сказал он и поворотился к уличной толпе. Всем своим видом он как будто показывал: «Голодранцы, заглядывающие с улицы, против меня — шваль и шушера!»

— Гордыня! — сказала умершая. — Ты видишь его?

— Его? — повторил пастор. — Да, но он же глупец, просто-напросто шут, он не будет осужден на вечный огонь и муку!

— Шут! — пронеслось по всему обиталищу гордыни; таковы были все, кто там пребывал.

Они перенеслись в голые стены скупости, где худой, как щепка, старик, лязгавший зубами от холода, голодный, томимый жаждою, цеплялся всеми своими помыслами за свое золото; они видели, как он, точно в горячке, вскочил со своего убогого ложа и вытащил из стены кирпич, там лежали у него в чулке золотые; потными, дрожащими пальцами ощупывал он свой драный сюртук, куда были зашиты золотые монеты.

— Он болен, это безумие, тоскливое безумие, его объемлет страх, и мучат дурные сны.

И они поспешили его покинуть и очутились перед стоявшими в длинный ряд нарами, на которых спали бок о бок преступники. Один из них вскинулся спросонья, как дикий зверь, издав жуткий крик; острыми локтями он растолкал своего соседа, тот сонно повернулся к нему:

— Заткнись, скотина, и спи!.. И этак каждую ночь!..

— Каждую ночь! — повторил кричавший. — Он каждую ночь и приходит, воет и душит меня. Я много чего натворил под горячую руку, у меня от рожденья вспыльчивый нрав, оттого-то я опять и попал сюда; но пусть я сделал черное дело — я ж за это несу наказание. Я не признался в одном только. Когда в прошлый раз я отсюда вышел и проходил мимо двора моего хозяина, у меня прямо заклокотало, я и шаркни о стену серною спичкой, прямо под застрехою, — все вспыхнуло, как, бывает, вспыхиваю я сам. Я пособлял выводить скотину и выносить пожитки. Из живых тварей сгорели лишь голуби, — они залетели в пламя всей стаей, — да цепной пес. Про него-то я и забыл. Мы слышали, как он воет, — этот вой и по сю пору стоит у меня в ушах, когда засыпаю, а усну, является и сам пес, огромный, косматый; навалится на меня с воем и давай придавливать и душить… Да слушай же, что я тебе рассказываю, ты-то дрыхнешь всю ночь, а мне не соснуть и четверть часа!

Тут глаза у гневливца налились кровью, он с кулаками бросился на соседа и стал бить его по лицу.

— Злой Мадс опять не в себе! — разнеслось по камере, и сотоварищи схватили его и принялись усмирять: согнули так, что голова у него оказалась промеж колен, и связали до того крепко, что из глаз и всех пор у него чуть не брызнула кровь.

— Да вы его, несчастного, убьете! — закричал пастор и, желая им помешать, простер руку над грешником, который уже и на этом свете страдал так тяжко, и в тот же миг сцена переменилась; они пролетали через богатые залы и через бедные комнаты,