Были они уже со взрослым Михаилом в лесу за городом и набрели на небольшое озерцо. На поваленной у берега старой березе сидели двое мальчишек с удочками. Иван Иванович давно забыл свое страстное детское увлечение. Они уже прошли мимо мальчишек-рыбаков. Прошли, и вдруг Иван Иванович услышал сдавленный крик восторга, вскинул голову и тут же увидел, как один из мальчиков резко взмахнул удилищем и над ним сверкнуло серебро небольшой плотвички.

Этот крик и блеск на солнце плотвички вошли в него той давно забытой дрожью детских переживаний. Из памяти ушло, а тело помнило, и нужен был этот случай, чтобы все вернулось и ожил исчезнувший материк его рыбацкого счастья, а вместе с ним из небытия стали являться и другие из далекого и так быстро промелькнувшего детства.

Его жизнь с той загородной прогулки будто обрела другую, более высокую цену, и он пожалел лишь об одном. А что, если бы не было этого случая, если бы они не отправились в тот день с Михаилом за город, если бы они не вышли к тому озеру, если бы там не было этих мальчишек, и если бы он не услышал того крика, и…

И он тут же подивился: сколько в его памяти, да, видно, и у каждого человека, остается по воле случая погребенных материков пережитого счастья, так никогда и не востребованных? Сколько же в жизни каждого человека этих «если бы»? И Иван Иванович улыбнулся той пугающей мысли, которая часто приходила ему в юности: а что, если бы не встретились его отец и мать?

И он тут же весело ответил сам себе: «А ничего. Был бы другой Иван Иванович, и была бы у него иная жизнь…» Так легко и покойно было гулять по детству, что он и впрямь забыл о своих болях.

Тело помнит и первые токи его взросления. Они неожиданно волнами заходили в нем, когда однажды возвращался из школы. Было это в восьмом классе. Ему шел четырнадцатый год…

Как часто случалось, дорогой из школы ребята затеяли возню. Было скользко, и мальчишки стали подкатом сбивать друг друга с ног. В игру ввязались девчонки. Ивана ловко сбила с ног Таня Переверзева, самая отчаянная и смелая в их классе, на которую он не то чтобы заглядывался (все мальчишки заглядывались на красавицу Люсю Глазикову из девятого «Б»), а в присутствии Тани он всегда испытывал непонятное и раздражающее его волнение.

Когда Иван падал, то увлек за собой и Таню. Иван сразу вывернулся и придавил ее своим телом, а та вдруг на мгновение перестала сопротивляться и замерла, и вот в этот миг он ощутил, как через него толчками прошли те токи, которые он позднее назвал своим взрослением.

Только Иван и Таня заметили, нет, ощутили, что лежат на снегу дольше, чем это бывает в таких свалках, и это их обоих так сильно смутило, что они испуганно вскочили и сразу оборвали игру, отдалившись друг от друга.

Юность у Ивана оказалась укороченной. В шестнадцать он окончил десятый класс. Все десять лет учился с ребятами, которые были на два года старше его. Но никто этого не замечал. Был он рослым и крепким, не выделялся среди одноклассников. Недостачу двух лет его сверстники обнаружили только после десятого класса, когда друзья Ивана решили поступать в летное военное училище. Тогда, после блистательных перелетов Чкалова, Байдукова, Белякова и Громова, а еще раньше — полетов летчиков-героев, спасавших челюскинцев, про которых пели песни, все мальчишки рвались в летчики. А у Ивана, естественно, не приняли даже документы в военкомате, и пришлось ждать еще год.

Впрочем, говорить, что Иван ждал, будет неправдой. Он год учился. При учительском институте (были тогда такие, с двухлетним сроком обучения, в них готовили преподавателей неполносредних школ) срочно организовали одиннадцатимесячные курсы с ускоренной программой. В стране не хватало учителей в школах, особенно в сельских, один преподаватель вел по четыре-пять дисциплин.

И вот тогда Иван Иванович поступил на курсы учителей истории. Рассматривая его документы, зав. учебной частью института сказал: «Слишком молодой учитель из тебя, Иван Иванович Иванов, получается. Придется своих сверстников учить. Как, не оробеешь?»

Так началась его учеба. В конце июля сорокового года был их выпуск, а с первого сентября началось его учительство в сельской школе…

Конечно, учитель он был липовый. Благо, что все быстро кончилось. Уже в октябре пришел вызов из летного училища, куда он отправил документы сразу после окончания курсов. Через неделю Иван был дома, и тут же начались его сборы.

Заканчивался последний предвоенный год. Этого еще никто не знал, но отец, прощаясь, шепнул на ухо:

— Ты, Ванюша, готовь себя к худшему, война, сынок, скоро может случиться…

Они стояли на перроне вокзала. В руках у Ивана был деревянный чемодан с прогибающимися фанерными боками, а в грудь прокрался доселе непонятный ему страх: «Уезжаю, уезжаю, — стучит сердце, — а что, если навсегда?» Он подступил еще там, дома, когда садились за прощальный обед. Мать с утра стояла у плиты и все вытирала слезы.

— Ну, чего ты? — несколько раз подходил к ней Иван. — Я ведь уже вырос.

Лицо матери просветлялось в улыбке, но слезы текли. Отец то входил на кухню, то выходил во двор. Лицо озабоченное и тревожное, и эта тревога стала передаваться и Ивану.

Сели обедать. На столе в миске гора золотистых пирожков с мясом, в тарелках исходит душистым паром красный наваристый борщ. Младшие братья Ивана, Алешка и Борис, смотрят то на отца, то на мать, понимают, что Иван уезжает надолго, и притихли, как галчата перед бурей.

Так никто почти и не ел ни тех пирожков, ни того красного наваристого борща. Посидели, помакали ложки в тарелки, и отец, вдруг не выдержав тягостного молчания, поднялся из-за стола и стал собираться. Сколько лет потом Ивана будет преследовать тот дурманящий дух наваристого борща и грезиться и во сне и наяву золотая горка пирожков!

В училище тогда ехали с Иваном шесть парней из их города, и среди них его самый близкий друг Павел Папин. На перроне вокзала все бодрились перед родными и провожающими, даже песню под гитару затянули, а как только поезд отошел от станции и за окнами побежали дома, а затем и пригородные пустыри и перелески, все поднялись на полки и стали молча