Итак, вроде бы дело шло к тому, чтобы меня взяли в Институт психологии – не в одно, так в другое место. Тогда ответственным секретарем журнала «Вопросы психологии» был Михаил Васильевич Соколов. Он занимался историей психологии и заведовал сектором истории психологии (после смерти Соколова сектор ликвидировали). Соколов вел со мной переговоры: может быть, мне перейти к нему и заняться историей психологии – как я на это бы посмотрел?

И наверное, меня бы взяли, если бы не моя собственная дурость. Дурость есть дурость – она и проявляется одинаково. Все неприятности начались с одной статьи, которую я непосредственно получил от Бориса Михайловича Теплова. Он сказал: «К вам, Георгий Петрович, просьба: вот вам трудная статья, но я надеюсь, что вы с ней справитесь и все будет в порядке, хотя и понимаю трудности, которые у вас возникнут. Но это надо сделать». Как я потом выяснил, статья принадлежала одной из аспиранток Бориса Герасимовича Ананьева – главы ленинградской школы психологии, как вы теперь знаете. Жаль, что я тогда не придал этому значения и не запомнил ее фамилию, – может быть, сейчас она один из ведущих докторов Ленинградского университета.

Когда я прочел статью, у меня глаза на лоб полезли, то есть такой несуразицы я еще в жизни своей не встречал. Я пришел к Теплову и сказал:

– Борис Михайлович, абсолютно нечего редактировать, это все абсолютная бессмыслица, и статью надо отправить назад.

– Георгий Петрович, миленький, нельзя отправить назад. Вы возьмите «дело» и познакомьтесь с ним, прочитайте.

Я взял «дело» и увидел, что там лежит записочка: «Глубокоуважаемый Борис Михайлович! Очень прошу Вас возможно быстрее опубликовать статью моей аспирантки. Ей скоро защищаться, и статья должна успеть ко времени. С уважением, Ананьев».

Я говорю:

– Борис Михайлович, ну и что?! Что здесь публиковать?! Ведь нас на английский переводить начали (а тогда шел первый год, как начали переводить журнал «Вопросы психологии» в Англии, но надо сказать, что они недолго переводили, года полтора, а потом прекратили). Англичане будут читать весь этот бред?! Ведь что бы я там ни делал, бред останется бредом. Поэтому я думаю, что нам не надо позориться, а лучше отошлем статью назад, и дело с концом. А я с удовольствием напишу на нее соответствующую рецензию, позволяющую ее отправить.

– Да, вы можете написать на нее рецензию, но писать такую рецензию не нужно, а нужно опубликовать статью. А так как вы совершенно справедливо говорите, что это абсолютнейшая чепуха и ерунда, то я вас прошу сделать так, чтобы этого не было видно, во всяком случае – на первый взгляд.

– Борис Михайлович, зачем же это делать?

– Как зачем? Вы же читали «дело» – ведь Борис Герасимович просит меня ее скорее опубликовать.

– А как же наука?

– Вы, Георгий Петрович, как маленький. Наука, наука! Что наука? Ну, давайте про науку, ладно. Ведь представьте себе: если я не опубликую этой статьи, то Борис Герасимович на меня обидится. А если Борис Герасимович на меня обидится, то в советской психологии такое начнется, что уже ни о какой науке речи не может быть. Он будет заворачивать все мои статьи, всех моих аспирантов, всех учеников. Я вынужден буду ему отвечать. Он будет писать фельетоны. Я буду отвечать контрфельетонами. Где же нам будет наукой-то заниматься?!

Тогда я был не в том возрасте, чтобы понимать глубокий социально-политический смысл всех этих слов. Я был ригорист, все мне казалось черно-белым. И поэтому я весьма грубо ответил Борису Михайловичу:

– Вы можете, конечно, строить свои отношения с Борисом Герасимовичем таким образом, в том числе и за счет журнала «Вопросы психологии», но меня от этого, пожалуйста, увольте. Я эту статью редактировать не буду.

Чем, собственно, лишил себя любви Бориса Михайловича Теплова, 70 рублей добавки к основной зарплате и возможности поступить в Институт психологии – о чем и по сегодняшний день сожалею. Существующее положение еще больше, с одной стороны, усугубилось, а с другой – облегчилось благодаря вскоре последовавшим событиям. Но тут я должен немного вернуться назад.

Издательство тогда находилось на Погодинке[62], в школьном здании, и занимало верхний, четвертый этаж, где раньше располагался актовый зал школы, и сотрудники редакционных отделов в основном – или, во всяком случае, значительная их часть – сидели в одном большом актовом зале. Четыре длинных ряда столов, где и сидели все редакторы. Вообще, это было очень красивое зрелище, в особенности когда возвращались с обеда и, положив голову на стол, устраивали «мертвый час». Вход был в самом углу, там же на возвышении стоял рояль, как это обычно бывает в школе. С приходящими авторами мы беседовали на этом возвышении за роялем.

Давыдов (он был заведующим редакцией «Докладов АПН РСФСР») сидел в маленькой комнатке, рядом с туалетом (тут же сидели Пономарёв, Матюшкин). При нем младшим редактором состояла Тамара Меклер, она же Волкова, и они вместе и вершили все дела, всю науку в издании «Докладов АПН РСФСР». И вот поскольку все и вся здесь было на виду, то вскоре, к своему большому удивлению, я понял, что не только враги Выготского, но и в первую очередь его ближайшие ученики делают все от них зависящее, чтобы его труды не вышли.

Первоначально мне это казалось странным и удивительным. И первые полгода я, по-видимому, очень веселил власть имущих ученых своей наивностью. Я ходил и говорил:

– Александр Романович[63], у вас такие лаборатории, у вас столько людей – вы же можете посадить одного человека на подготовку рукописей Выготского. Вы председатель редакционно-издательского совета. Вы проводите столько ваших книг через это издательство. Не проходит года, чтобы что-то не вышло. Вы же точно так же можете опубликовать том сочинений Выготского. Если вы этого не можете, давайте я его поставлю в редакционно-издательский план. Я пойду к директору издательства, и мы включим его в план, как я это делал с другими работами. Это же так просто, это ничего не стоит.

На что следовал ответ:

– Нет ставок. Существующие ставки – это для живой, настоящей исследовательской работы. Мы не можем себе позволить выделять какую-нибудь ставку для человека, который будет разбирать архивы.

– Ну ладно, вы не можете. Давайте я это сделаю в свободное от работы время, просто так.

– Нет, Георгий Петрович, это невозможно, поскольку мы не можем допустить, чтобы ваш труд не оплачивался.

– Ну, пусть это сделает семья – вот Гита Львовна… Она готова заняться архивом.

То же самое я говорил Алексею Николаевичу Леонтьеву:

– Алексей Николаевич, у вас отделение, там масса людей. Посадите одного младшего научного сотрудника.

Алексей Николаевич отвечал мне более витиевато:

– Все нужно ко времени, Георгий Петрович. А кто может поручиться, что это время уже наступило?

Это было между 1956 и 1959 годами. Вы знаете, что в конце 1956 года вышел первый том, сделанный трудами семьи Выготского[64]. И это было сделано вопреки желанию его учеников! Надо, правда, отдать должное Запорожцу, который во многом помог.

Я хочу отметить, что Александр Владимирович Запорожец, насколько я понимаю, был единственным, кто пытался что-то сделать. Но он был повязан совершенно намертво своими групповыми связями и поэтому не мог предпринять никаких реальных шагов – и если помогал, то только скрытно.

Александр Владимирович Запорожец

Когда же, опять-таки усилиями семьи и благодаря самодеятельности Матюшкина, в 1959 году был подготовлен второй том[65], то это совпало с попыткой снова «закрыть» Выготского и одновременно нанести удар выготскианцам, или леонтьевцам, которые к тому времени становились все сильнее и сильнее.

Вопрос о том, почему, собственно, ученики Выготского тормозили издание его трудов, следует обсуждать особо.

Вот я сейчас, глядя на всю эту 25-летнюю историю, утверждаю, что издать его пятитомник или семитомник в то время, в 50–60-е годы, было очень легко. Никаких трудностей в реальной подготовке, никаких