Шрифт:
Закладка:
– Георгий Петрович, извините, ради бога, я не выдержал. Давайте думать, что нам со всем этим делать.
– Давайте, Анатолий Александрович.
– Вы знаете, мне в голову пришла идея. По-моему, там, на «временная связь», надо написать в скобках «…в психологии»: «временные связи (в психологии)». Как вы на это смотрите?
– Смешно, Анатолий Александрович, но, может быть, это и разумно.
– Давайте так сделаем.
Когда вы придете домой, откройте «Педагогический словарь», посмотрите, пожалуйста, остались эти слова или нет. Вот такой у нас был президент. Надо, однако, сказать, к его чести, что, когда началась борьба против космополитов (первая волна, за ней вторая), он хоть и выходил каждый раз и произносил очередную разгромную речь на всю академию, где клеймил космополитов, говорил, что «страна и партия не потерпят» и т. д., но, как мне рассказывали, когда начальник отдела кадров после его первой речи принес ему длинный список евреев, которых надо было уволить, он взял этот список и сказал: «Я просил вас мне этот списочек готовить? Нет? Так чего же вы самодеятельностью занимаетесь? С такой самодеятельностью можно ведь и без работы в два счета остаться». На том все и закончилось.
Я слушал несколько раз его выступления – это всегда был верх артистизма. Например, выступление по поводу одной из речей Никиты Сергеевича Хрущева на общем партийном собрании сотрудников Академии педагогических наук. Начал он так: «Прочел я выступление Никиты Сергеевича и подумал: как же так, что он за специалист? Горняк дает указания животноводам и колхозникам, как им коров выращивать и кукурузу растить? Вот что думал я, читая выступление нашего уважаемого вождя. Но вдумался, пошел узнавать, что считают специалисты, и выяснил к своему, товарищи, нужно сказать, удивлению, что все это базируется на самых последних достижениях агронауки и животноводства…»
Вот такого рода были ходы. Когда он начал говорить, то собрание постепенно затихло. У меня было такое ощущение, что все спрашивали друг друга: а что, Хрущева уже сняли?
А один раз я беседовал с ним непосредственно. Когда стали готовить такую красную толстенную книгу «Система народного образования в СССР за 40 лет» (или что-то в этом роде[54]), то вызвали меня, поскольку в то время я уже числился очень хорошим и деловым редактором, умеющим вылезать из очень трудных ситуаций, и попросили привести ее в порядок. Начиналась она речью президента на заседании Верховного Совета СССР. Я выпросил себе два месяца пребывания на даче (дело было летом) и подрядился этот том (листов, наверное, на пятьдесят) сделать.
Георгий Петрович Щедровицкий
Начал я редактировать тексты и вижу, что речь президента ни в какие ворота не лезет, там даже не согласованы падежи и прочее. Я понял, что это стенограмма: как записали стенографистки, так она и опубликована. Поинтересовался – где? Выяснилось, что в «Известиях Верховного Совета СССР». Я начал как-то сводить концы с концами и мысли с мыслями – получалась очень мощная правка. Пришел к директору издательства и говорю: так-то и так-то, вот такая вещь.
– Георгий Петрович, не за свое дело вы взялись – это же президент, и все официально издано.
– Ну, как хотите, как прикажете. Если со всеми этими несуразностями издавать, то на что вы мне вообще два месяца даете? Надо все просто сброшюровать и издать, тем более что там – в основном опубликованные материалы. Если же вы хотите что-то делать, то надо делать. Иначе смеяться будут.
– Я на себя это не возьму. Если хотите, идите к президенту.
Я попросил аудиенции и был принят президентом. Начал ему показывать. Он сидит, я рядом с ним. Читаю то, се. Он сидит и молчит. Я ему опять читаю – одно место, другое, третье. Спрашиваю каждый раз:
– Как быть?
Он молчит. Потом так это на меня поглядел и спрашивает:
– А чего вы добиваетесь?
– Что значит «добиваюсь»? Я спрашиваю: что же тут делать?
– А вы кем работаете? Старшим научным редактором? Не по компетенции – зря вас на это место посадили. Мне сам Никита Сергеевич руку жал за этот доклад, а вы тут приходите и демонстрируете мне, что я малограмотный. Как же быть нам? Кто прав – вы или Никита Сергеевич?
– Конечно, Никита Сергеевич! Какие могут быть разговоры. Значит, я вас так понимаю, что оставить надо как есть?
– Нет, вы меня неправильно понимаете. Надо все, что вы нашли, поправить.
– А как же сделать?
– Как вы сочтете нужным.
– А если я вам припишу что-нибудь не то?
– А какая разница? Все равно ни один человек в мире читать не будет.
– Простите, я понял. Вы у меня с души камень сняли.
– А сами вы что? Не могли снять его с себя?
– Так я могу сказать, что получил ваши санкции на все необходимые исправления?
– Конечно. Но это вы будете отвечать за то, что там будет, а не я. Я отвечал за свою речь на Верховном Совете. Я справился. А за все то, что будут писать англичане, американцы, будете отвечать вы. Вам за это деньги платят. И если там будет что-нибудь не так, с вас голову снимут.
– Спасибо, – сказал я и ушел, очень довольный президентом.
Оказывается, успехи мои на издательском поприще были столь велики, что неожиданно для себя, примерно через год работы, я вдруг получил приглашение работать на полставки редактором журнала «Вопросы психологии». И, чтобы меня проверить, мне дали три статьи, которые считались выше всяческого разумения. Это были, если память мне не изменяет, статья Ляпунова и Шестопал по поводу алгоритмов[55], статья Бобневой по поводу понятия информации в психологии[56] и статья Леонтьева и Кринчик[57]. Когда мне их принесли, то сказали, что их никто редактировать не может и что, собственно, меня взяли в редакцию общей и теоретической психологии для редактирования именно таких статей.
Я был счастлив. Как раз только что родился Петя, жил он в Горьком[58], и к моим 180 рублям, которые я получал как старший научный редактор, еще 70 рублей полставки были очень кстати. Я вообще думал в то время, что богаче меня и счастливее человека нет. Жил я на Малом Могильцевском[59], и образ жизни у меня тогда был замечательный. Утром, встав, я шел в Смоленский гастроном[60] и там, в кафетерии, выпивал чашку кофе, съедал три бутерброда, возвращался домой (это была одновременно прогулка) и садился работать. Потом шел в этот же кафетерий обедать, а вечером ужинал дома, с мясом. Я покупал в «Диетическом» в Плотниковом переулке[61] ростбиф… шикарный такой ростбиф! Вы, наверное, никогда такого ростбифа не видели и уже не увидите. Или покупал шикарные отбивные или ромштексы и жарил их на кухне. Вот так жил.
Итак, первой была статья Бобневой, с которой я помучился, придавая ей какую-то осмысленность. Но, в общем-то, работа была очень удачной, и я потом начал с удивлением замечать, что люди в Институте психологии, которые раньше меня не знали, не замечали, стали со мной здороваться. Это было удивительно: я их не знаю, а они со мной здороваются. А потом узнал, что меня в это время очень полюбил Борис Михайлович Теплов. Он там у себя на лаборатории рассказывал, как я замечательно редактирую статьи и понимаю самые непонятные вещи – вот Леонтьева отредактировал так, что тому очень понравилось, Ляпунова отредактировал и даже с Бобневой справился…
Теплов даже обсуждал вопрос, не пригласить ли меня к себе в лабораторию сотрудником. Я потом с большим удивлением узнал, что единственным человеком, который твердо сказал «нет», был мой приятель – Небылицын. Он сказал, что либо он, либо я – одно из двух, и поэтому вопрос отпал. Но Теплов сохранил очень хорошее и теплое, немножко отеческое отношение ко мне и очень любил, приходя к нам в редакцию, разговаривать со мной на разные темы. Тогда мне часто приходилось беседовать
