Политруку еще предстояло немного пожить на этом свете.

— Вэр ист Юден? — спустя бесконечный промежуток времени, мягко спросил немец, подчеркнуто обращаясь к учителю.

— Евреи среди вас есть? — быстро перевел тот.

Все молчали.

— Коммунистэн?

Снова тишина. Даже политрук ничего не сказал. Но на этот раз молчание длилось недолго.

— Ну, я коммунист, — осевшим голосом произнес танкист и шагнул вперед. — Что смотришь, прихвостень? Давай, переводи.

Переводить тут было нечего. Немецкий офицер повернулся и с веселым любопытством посмотрел на вышедшего из строя капитана в прожженном комбинезоне. Лицо танкиста было бледным, глаза сужены.

— Думаешь, отрекусь…? — капитан старался говорить спокойно, почему-то смотря именно на переводчика. — Думаешь, все, нет среди нас людей!? Ошибаешься, мышь…

Немец демонстративно и медленно расстегивал кобуру.

— Там вчера, на Раковском шоссе, все три моих танка за пять минут сгорели… Я своих ребят на целые сутки пережил, понимаешь…. — хрипло, медленно, словно сдерживая рвущиеся наружу слова, говорил капитан. — Думаете, еще раз от них отрекусь? Механику передние зубы выбил за трусость…. Теперь он мертвый, а я руки поднял. Думаете, до конца жизни их так держать буду? Не дождетесь, суки….

Немецкий офицер оттянул затвор. Очень медленно, словно желая как можно дольше растянуть момент осознания абсолютной власти над чужой жизнью, он поднес пистолет прямо к лицу капитана. Но капитана это не остановило. Он продолжал что-то несвязанно выкрикивать про убитых товарищей, и про себя, тряпку, не сумевшего с первого раза умереть достойно. В следующий момент немец нажал на курок. На скуле под левым глазом танкиста появилась маленькая красная дырка, одновременно ударил выстрел, отлетела в сторону стреляная гильза, сзади головы брызнуло красным, и капитан, как куль, вполоборота повалился на вытоптанную траву.

Сам себя взвесивший, измеривший, и давший сам себе оценку капитан предпочел в этот летний день прекратить все и сразу.

Больше из строя никто не вышел. Все хотели жить. Неважно, в каком качестве; пленниками, трусами, за колючей проволокой, в деревенском сарае; но жить. Двое немецких солдат пошли обыскивать сарай и сразу наткнулись на раненого в живот красноармейца. В сарае тоже грохнул одиночный выстрел. Затем красноармейца, волоча за ноги, вытащили на улицу.

Следующие пять минут немецкий офицер, спрятав пистолет, что-то объяснял переводчику. Сельский учитель слушал, старательно кивая головой. Готовность услужить, не разгневать начальство читалось в каждом его жесте.

— Господин германский офицер желает сообщить вам следующее, — обращаясь к остальным пленным, громко произнес он, стараясь не смотреть на два мертвых тела, одно из которых лежало прямо у его ног. — Теперь вам нечего бояться, вы свободны от большевиков. В районном центре организуются органы самоуправления. Те из вас, кто изъявит желание сотрудничать с доблестной германской армией, могут сделать два шага вперед. Вас ждет служба в органах самоуправления, хорошее жалование, и уважение среди гражданского населения. Ну, а те, кто не выйдут… — здесь переводчик впервые показал свои неуловимые глаза, — будут подыхать в плену.

Лейтенант Андрей Звягинцев стоял, подсознательно стараясь не заострить на себе внимание немцев. С момента плена он стал каким-то блеклым, незаметным, его скуластое лицо потеряло свои решительные командирские черты. Теперь он походил на того, кем и являлся в действительности, — на растерянного девятнадцатилетнего паренька, жизнь которого с размаху полетела под откос.

Саша тоже стоял, не шевелясь. Больше всего на свете он боялся, что сейчас их заставят отвечать по одному, и тогда ему придется встречаться с немцами глазами, а они, как овчарки, сразу почувствуют его страх. Светило в глаза солнце, по небу плыли белые облака. Мир вокруг остался прежним, он не изменился со смертью капитана, не изменится он и тогда, когда мы его покинем. Все останется на своих местах, и солнце, и облака, и листва, просто нас в этом мире уже не будет. Сейчас Саша понимал это, как никогда.

Плыла деревенская тишина. Прошла минута, но из строя никто не вышел.

— А я думал, ты согласишься, — устраиваясь у себя в углу, сказал политрук парню в кепке, когда их завели обратно с сарай. — Для тебя ведь разницы нет, — наши, не наши… Лишь бы жилось сладко. Сам-то городской. Видно от милиции здесь прятался ….

— Но ты…, красноперый… — резко вскинулся парень. — Что ж сам не объявился, когда спрашивали? Капитан тот — человек, а ты….

И уже потом, спустя несколько часов общего молчания, прерываемого сухим кашлем и шорохом соломы, тихо и серьезно произнес, словно говорил сам с собой:

— Понятно, что разницы нет. Там легавые, тут немцы. Но… как-то неправильно это, понимаешь…?

К вечеру в сарай принесли два ведра; одно с водой, другое для нужды. Когда Андрей Звягинцев в очередной, сотый раз пытался заснуть, его жестом подозвал к себе политрук.

— Вон там от того раненого солдата гимнастерка валяется, — тихо сказал он, морщась от боли. — Переоденься. На гимнастерке, правда, дырка и кровь, но ничего… Кто его знает, как оно дальше пойдет. Сегодня коммунистов расстреливают, завтра командиров…. Незачем тебе глупую смерть принимать, ты молодой. Еще пожить должен.

— А вы сами? — шепотом ответил Андрей, взглядом указывая на петлицы комиссара. — Вам же нужнее….

— Я думаю, что мне место уже приготовлено, — одними губами зло усмехнулся политрук. — Столы накрыты, стакан налит. Осталось только его испить. А ты переодевайся. Не обращай внимания, кто что подумает. Сейчас, кто кого переживет, тот и прав. А про меня уже можешь забыть…

Политрук оказался прав. Его забрали на рассвете следующего дня. Только потом, много дней спустя, когда охраняющего сарай немца сменил полицай, они узнали, что политрука повесили на деревенской площади, на тополе возле сельсовета, как раз перед приездом какого-то начальства. Еще словоохотливый полицай рассказал, что немцы расстреляли из пулемета семью какого-то советского командира, а две еврейские семьи вывезли ночью на грузовике в неизвестном направлении, причем, что особенно веселило полицая, местные указали их адреса в первый же день.

— Вас тоже расстреляют, — говорил он в щель двери, загораживая своей тенью с винтовкой на плече полоску света. — Кому охота с вами возится… Так что, если у кого есть часы какие, или там зуб золотой, отдайте мне. У меня хоть память о вас останется…

XII

Много дней прожили они в колхозном сарае. Завшивели, заросли щетиной, стали черными от грязи и голода. Поначалу немцы не захотели утруждать себя заботой о питании пленных, они просто переложили эту обязанность на какую-то местную женщину. Ни Саша, ни остальные пленные так никогда и