— Он мне сказал, — спокойно пояснил мужчина. — У меня здесь дача. Ну, как дача, деревенский дом у реки. С утра вышел в лес, а он на автобусной остановке лежит. Автобус здесь раньше ходил из города. Свои видно бросили…. Я его в деревню на спине понес. На околице нас немцы и остановили. Он понимал, что умирает, и все мне свой адрес твердил. Успокой Господь его душу….

— А ты что, верующий? — мгновенно отреагировал парень с наколками. Он словно пытался зацепить каждого в сарае. Саша вырос на Сторожовке, ему была знакома такая линия поведения уголовников. За считанные минуты, по каким-то своим, незаметным для других признакам, они с беспощадной точностью считывали психологические портреты окружающих, определяя для себя границу, до которой их будут терпеть, а потом старались продвинуть эту границу как можно дальше. Здесь в сарае делить людям было нечего, но парень, похоже, этого еще не понял.

— Верующий, значит, — продолжил он, не дождавшись от мужчины ответа. — Ну и где он, твой Бог? Ты что, Его своими глазами видел?

— Глазами я тебя вижу. А Бога видят совестью, — спокойно ответил мужчина.

Для Саши этот странный человек сразу стал загадкой. По его мнению, в Бога верили лишь темные, недалекие люди, тихие старушки в платках, не пожелавшие расстаться с детской верой в чудеса. Но мужчина в льняной сорочке с этим образом как-то не вязался. Широкие плечи, мрачноватое, но спокойное лицо, умные глаза. Он не походил на человека, которому был необходим самообман.

— Под Столбцами с остатками батальона зашли в одну деревню…. — раздался из угла хрипловатый голос политрука. — Немцы там раньше нас побывали. За деревней, на околице, колхозный амбар. Человек тридцать наших там нашли. Лежат друг на друге из автоматов посеченные, мухи по лицам ползают. Видно какая-то часть по этим местам отступала, ну, бойцы по хатам и попрятались. Немцы их нашли, и в амбар…. Так вот. Рядом с амбаром кусты. А в кустах, девчонка лежит голая. Мертвая. Одежда по ветвям развешена….. Долго, видно, ее насиловали, на земле полно окурков от немецких сигарет. В рот, до самой гортани трава набита. Сзади все в крови. Не хочется даже рассказывать, что они с ней делали. Лютую, страшную смерть она приняла. Ей лет четырнадцать всего было. Те бойцы в амбаре, ладно…, они солдаты. Но эта девчонка….. Ты мне вот что скажи…. — политрук, не мигая, в упор смотрел на мужчину, словно он нес личную ответственность за ту голую мертвую девочку в кустах, — Ты мне скажи, где был твой Бог, когда они над ней издевались? Думаешь, она не кричала, не звала Его?

— Есть венцы святости. А есть венцы мученичества. Терновые. А кому и почему Господь их дает, нам знать не дано, — после долгой паузы спокойно ответил мужчина.

Политрук только рукой махнул, — что с ним разговаривать, раз он такой темный.

— В лесу под Молодечно хутор горел, — неожиданно откликнулся молчащий до этого младший лейтенант. — А рядом бабка с иконой в руках. Только икону спасла. Смотрит на пламя и охает, — это мне за мои грехи…. Смешные эти верующие. Во всем происходящем причину в себе ищут. Как будто именно из-за этой бабки немец на нас попер.

После его слов в сарае наступила тишина. Разговаривать не хотелось. Каждый остался наедине со своими невеселыми мыслями. Лейтенант Андрей Звягинцев прилег лицом к стене, по-детски поджав под себя колени. Политрук тихо стонал. Под его правым плечом огнем горела рана. Пуля прошла по мягким тканям, не задев кость, но в рану попали клочки ткани от гимнастерки. Началось воспаление. Жар и боль волнами расходились по всему телу. На лбу политрука выступили мелкие капельки пота, глаза сделались блестящими, он непрерывно облизывал языком сухие жаркие губы.

В этот день немцы в сарай не заходили. Даже воды не принесли. Десантную часть, охраняющую шоссе, по которому беспрерывно шла на восток тяжелая техника, к вечеру сменили регулярные войска. Пока шло расквартирование, им было не до пленных, запертых в сарае. Но пленные об этом не знали, — ждали, стараясь не подавать друг другу вида, когда загремит амбарный замок, низенькая дверь отворится, и в помещение войдут те, от кого теперь зависит их жизнь и смерть. Саша всю ночь проворочался с боку на бок на прелой соломе, думая о том, как нелепо и страшно началась для него война.

Он заснул лишь на рассвете, когда в щелях проступил слабенький свет. А как заснул, сразу стал видеть дом на Сторожовке, их комнаты, маму с сестренкой, отца, и еще почему-то Аллу.

И там, внутри сна, ему казалось, что он видел какой-то смутный страшный сон, о том, что была война, и что их семьи больше нет, и он плакал от счастья в своем двойном сне, что это ему всего лишь приснилось.

Тем страшнее для него было пробуждение.

XI

Немцы вспомнили о пленных только на следующий день. За стеной послышались голоса, амбарный замок загремел, скособоченная дверь со скрипом открылась, и чей-то голос произнес на чистейшем русском языке:

— Выходите, товарищи…

В нескольких метрах от сарая стоял улыбающийся немецкий офицер. Он был каким-то солнечным, радостным, глядя на него, сразу хотелось заразиться его хорошим настроением. Веселый офицер. Погоны с серебряной нитью. Зубы белые, не прокуренные. Полевая форма с иголочки. Рядом с ним находилось несколько таких же улыбающихся солдат с автоматами, с закатанными рукавами. А чуть в стороне стоял мужчина в мятом пиджаке и застегнутой на все пуговицы сорочке. Как потом выяснилось, это был местный школьный учитель немецкого языка. Он еще не привык к своей роли пособника, переминался, вытирая платком вспотевшее лицо. В глазах учителя прыгал страх.

— Приказано построится возле сарая, — сказал он, старательно пряча взгляд.

— Слышь ты, шнырь…. Скажи своим, чтоб хоть воды нам принесли, — вполголоса сказал ему парень в наколках, но переводчик сделал вид, что не услышал.

Наступила томительная пауза. Немецкий офицер, явно наслаждаясь осознанием своей власти, не спеша, с улыбкой, рассматривал выстроившихся у стены грязных, заросших щетиной красноармейцев.

Солнце с непривычки слепило глаза. Кое-кто прикрывал лицо рукой. Было по-деревенски тихо. Где-то на улице, тарахтя, проехала мотоциклетка. Жужжали мухи.

Саша стоял третьим по счету, рядом с ним двое бойцов поддерживали под руки раненого политрука. Вышагивающий вдоль шеренги офицер остановился возле него. Посмотрел на петлицы, на нарукавные нашивки на гимнастерке. Никакого переводчика здесь не требовалось, немецких офицеров учили отличать форму советских политработников. Один из солдат сделал