на вокзал. Поездка предстояла короткая, туда и обратно, и генерал даже не стал брать с собой семью. Полковник Голицын, корнет Хаджиев со своими джигитами, генералы Романовский и Плющевский со своими адъютантами. Напросился ещё и Филоненко, и его тоже пришлось взять, больше для того, чтобы он сам находился под присмотром и не напрягал Ставку своими расследованиями.

Комиссар и без того уже что-то успел накопать на одного из генералов, якобы раскрыв «монархический заговор» и послав Савинкову шифрованную телеграмму про то, что «конь бледный близко». Очевидно, Филоненко находился здесь лишь для того, чтобы служить глазами и ушами Савинкова, который вёл собственную игру. Сам по себе Филоненко был человеком пустым и бездарным. Революция часто возносит наверх посредственностей, как поднимающаяся пена, которая быстро спадает, стоит только революционному угару немного затихнуть. Разумеется, никакого монархического заговора Филоненко раскрыть не мог.

Многие генералы и офицеры вообще не скрывали своих взглядов и открыто говорили о них, в том числе монархисты. Вот только бессмысленность заговоров удерживала их от каких-то реальных действий гораздо лучше, чем возможное наказание, и никто в Ставке даже не пытался строить планы по возвращению монарха на престол. Настоящие заговорщики предпочитали помалкивать.

Корнилов расположился в своём вагоне, наслаждаясь тем состоянием, которое может быть только когда ты находишься один в поезде, тишину взрезает только ритмичный стук колёс, а за окном серыми тенями пробегают станционные здания и разрозненные деревни.

— Так, что тут у нас, — пробормотал он себе под нос, в свете керосиновой лампы начиная разбирать свежие газеты, и правые, и левые.

Генерал предпочитал самостоятельно держать руку на пульсе, а не довольствоваться докладными записками и краткими выжимками.

Статья Л. Железного про Керенского на этот раз вышла сразу в нескольких газетах, и что казалось удивительнее всего, никакой полемики не вызвала, в отличие от первой. Будто бы все молча соглашались с тем, что в ней было написано. Керенский стремительно терял популярность и в народе, и в правящих кругах.

Зато Корнилов продолжал её набирать изо дня в день. Рупор пропаганды звучал всё громче, Завойко времени даром не терял. Даже какие-то промахи Верховного подавались общественности под соусом «царь хороший, бояре плохие», и это, кажется, работало.

Руки чесались написать ещё одну какую-нибудь статью, но генерал понимал, что ещё не время. Слишком частое появление Железного на первых полосах чревато проблемами, и в первую очередь возможным раскрытием инкогнито, если кто-нибудь копнёт достаточно глубоко и сопоставит маршрут поезда Корнилова и почтовые станции, из которых поступали эти статьи. В первую очередь, конечно, подумают на Завойко, который и сам пописывал для газет, но его высокопарный стиль и рублёный стиль Железного различались так сильно, что не нужно быть семи пядей во лбу, чтобы догадаться, что это писал не Завойко.

Так что Корнилов отложил газеты, зевнул и погасил керосинку, укладываясь спать. Утром он будет в Петрограде, и вообще он предпочёл бы войти туда с несколькими полками верных солдат, чтобы выкинуть к чёртовой матери это Временное правительство, разогнать Петросовет и установить твёрдую власть. Но это был рискованный шаг, который ознаменует начало Гражданской войны, а именно её Корнилов всеми способами хотел избежать.

Пробуждение вышло не самым приятным. Поезд тряхнуло, пронзительно завизжали тормоза, генерал едва не свалился со своей полки. Неприятный запах горелых тормозных колодок повис в воздухе.

Корнилов выглянул в окно. Они остановились где-то поблизости от Петрограда. Каким-то неведомым образом на пути паровоза оказалась вагонетка со шпалами, а машинист спросонья не успел заметить её вовремя, из-за чего и произошло столкновение. О том, что могло случиться, если бы это была вагонетка со взрывчаткой, Корнилов старался не думать.

Вдоль поезда бегали встревоженные текинцы с винтовками, железнодорожники пытались устранить препятствие как можно скорее. Корнилов вздохнул и устало откинулся назад на спинку сиденья. Вовремя теперь поезд точно не прибудет.

В двери купе тихонько постучали, Хан осторожно поинтересовался, всё ли в порядке.

— Да-да, всё нормально, — отозвался Верховный.

Часы показывали полпятого утра, и Лавр Георгиевич решил больше не ложиться, а лучше заняться работой. Он потребовал чаю, заправил постель и уселся за стол, заваленный документами, как в дверь снова постучали.

На этот раз в купе Верховного заявился комиссар Филоненко, и генерал согласился его принять.

— Доброго утра, Лавр Георгиевич! — поздоровался комиссар.

Генерал, не скрывая кислой мины, поглядел за окно, где продолжали суетиться железнодорожники. Поезд всё ещё стоял, и они опаздывали.

— Доброго? — хмыкнул он.

Филоненко понял, что ляпнул не то, и поспешил перейти к делу, протягивая генералу тоненькую папку с бумагами.

— Ознакомился с вашей программой, — заявил он.

Корнилов, не раскрывая, положил папку на стол. Содержание он знал и так, практически наизусть.

— И что думаете по этому поводу? — спросил он.

— Крайне реакционная! — заявил комиссар. — Меры, возможно, и верные, но сам текст составлен неудачно.

— Объяснитесь, — нахмурился Верховный.

— Составлено так, будто вы намереваетесь вернуть страну к старым порядкам! Причём даже… Как бы сказать… Ко временам Николая Палкина, а не Николая Второго, — сказал Филоненко.

— Что за вздор, — фыркнул генерал. — Вы не военный, Филоненко, вы не знаете русского солдата. Только думаете, что знаете.

Комиссар весь подобрался, взглянул свысока на сидящего за столом Корнилова, дёрнул выбритым подбородком, уязвлённый этими словами.

— Знаете ли, Лавр Георгиевич, — произнёс он. — Я уже три года на фронте.

Верховный только усмехнулся.

— А я — всю жизнь, — сказал генерал.

Филоненко протянул руку к столу и забрал папку обратно.

— Я сообщу об этом Борису Викторовичу, — холодно произнёс он. — Ещё раз повторюсь, меры эти — крайне реакционные. Правительство будет вынуждено их отклонить, как не соответствующие революционной законности.

Лавр Георгиевич пожал плечами. Да, Филоненко мог навредить, но репутация пустобреха вилась за ним устойчивым шлейфом, и воспринимать его угрозы всерьёз не получалось.

Комиссар попрощался и вышел, едва не хлопнув дверью, невооружённым взглядом было видно, как он раздражён, зато сам Корнилов сохранял ледяное спокойствие. В чём-то комиссар, конечно, был прав, программа выводила армию и тыл из состояния революционной вседозволенности и силой насаждала дисциплину. Реакция? Безусловно. Возвращение к старорежимным порядкам? Точно нет. Анархию в войсках нужно было искоренять.

Вопрос только в том, под каким соусом подать это публике. Если осветить это с ракурса пораженцев, мол, несчастных солдат пулемётами гонят в бой, миллиард расстрелянных лично Корниловым, Главнокомандующий в панике цепляется за последние шансы, и всё такое прочее, то да, народ воспримет эту программу исключительно негативно. А если подать это правильно, то всё должно пройти отлично. В конце концов, пусть даже Россия что в двадцатом веке, что в двадцать первом с треском проигрывала информационные войны, сейчас у Корнилова была фора. И в первую очередь помочь должны личина Железного