Так именно представлен Понтий Пилат у Тацита. Но именно свидетельству Тацита и призывает не верить Берлиоз: «Обнаруживая солидную эрудицию, Михаил Александрович сообщил поэту, между прочим, и о том, что то место в 15-й книге, в главе 44-й знаменитых Тацитовых „Анналов“, где говорится о казни Иисуса, — есть не что иное, как позднейшая поддельная вставка» (гл. 1).

Булгаков не оспаривает это мнение (и в самом деле: христианские апологеты II–IV веков не ссылаются на Тацита). Значит, описание жизни «прокуратора Понтия Пилата» строится на заведомо неверном источнике… Это именно художественная литература. А у художественной литературы и населяющих ее персонажей есть автор, творец. Таковым для «прокуратора Понтия Пилата» является мастер (с участием Воланда).

Реальный Понтий Пилат не был прокуратором. Скорее всего, Булгаков взял это именование из статьи про Понтия Пилата в энциклопедии Брокгауза и Ефрона.

Но за рамками булгаковедения именовать Понтия Пилата прокуратором все же нельзя.

Точнее, можно было до 1961 года. Пока не был найден монумент, на котором он именуется префектом Иудеи.

В 1961 году итальянский археолог Антонио Фрова и его коллега обнаружили в Кесарии Палестинской (современная аль-Кайсарийе) известняковую плиту размером 82 × 100 × 20 см с латинской надписью, расшифрованной археологом Антонио Фрова следующим образом:

…]S TIBERIÉUM

…PON]TIUS PILATUS…

PRAEF]ECTUS IUDA[EA]E

Это можно перевести так: «Понтий Пилат, префект Иудеи, [представлял] Тиберия». Эта плита стала первой археологической находкой, подтвердившей существование Пилата. Оно важно еще и потому, что становится ясной должность Пилата. Пилат оказался префектом, а не прокуратором.

Но мастер, конечно, в своей рукописи волен именовать его как пожелает.

В начале романа Воланд говорит, что он всего-навсего очевидец, и повествование о Пилате и о тех, чьи судьбы раздавлены Пилатом, идет как о чем-то в высшей степени объективном и достоверном. Невнимательный читатель «Мастера и Маргариты» может подумать, что все и в самом деле было так.

Однако очная встреча Воланда и мастера с одной стороны и Пилата и Левия Матвея с другой не позволяет вдумчивому читателю принять эту простую схему. На этой встрече оказывается, что Пилат придуман мастером. Следовательно, в той же синергии мастера и Воланда придуманы и Левий и Иешуа.

Потому они и просят Воланда — как создания у своего создателя (гл. 29)… «От редакции к редакции распоряжение Иешуа о судьбе мастера все меньше звучит приказом»[156].

6 июня 1936 года Булгаков так завершил работу над «первой полной редакцией» своего романа (по счету Яновской, это «третья редакция»): мастер «подскакал к Воланду ближе и крикнул: — Куда ты влечешь меня, о великий Сатана? — Голос Воланда был тяжел, как гром, когда он стал отвечать: — Ты награжден. Благодари бродившего по песку Ешуа, которого ты сочинил»[157].

Значит, тот, кто влюбляется в воландовского Иешуа, влюбляется в сатанинский артефакт, в морок. Любить Иешуа — это безвкусие. Это не духовность, а атеизм и сатанизм.

Но не зря Булгаков изучал оккультизм. В оккультизме и в буддизме предполагается, что «энергия человеческой мысли» объективируется, сгущается и затем может оказывать подчас совсем не желательное обратное воздействие на своего творца. Все боги, все духи, все демоны созданы игрой сознания. Психическая энергия, которую поклонник вкладывает в некий мыслеобраз, концентрируется в этом образе и постепенно отчуждается от мыслящего, медитирующего, молящегося ума. Соответственно, любой мыслеобраз, которому множество людей поклоняется в течение долгого времени, достаточно реален. Он способен им помогать и как бы возвращать людям энергию, которую от них получил прежде. Божества создаются направленным к ним поклонением; это «аккумуляторы», собирающие в себе «энергию поклонения».

Маг же должен сознательно создавать такие «аккумуляторы» (терафимы), то есть такие материальные предметы, через которые энергия, собранная богами, возвращалась бы от них в мир людей. Маг должен уметь дарить духам бытие не только в «тонкоматериальном мире», но и в мире плоти — например, через подселение духов в материальные предметы.

Так, «индусы дают жизнь магическим диаграммам и скульптурным изображениям богов, прежде чем поклониться им. Обряд этот именуется прана-пратиштха. Цель его — вдохнуть при помощи духовной эманации в неодушевленный предмет жизненную силу верующего. Сообщенная предмету жизнь поддерживается ежедневными ему поклонениями. В сущности, он „питается“ сосредоточенной на нем концентрацией мысли. Если этой питающей силы ему начинает не хватать, живая душа в нем чахнет и гибнет от истощения. Одухотворенный предмет снова превращается в мертвую материю. Последнее — одна из причин, почему индусы считают грехом прекращение ежедневного служения уже одухотворенным изображениям богов[158], за исключением тех случаев, когда даруемая им жизнь ограничена рамками особой церемонии. В таких случаях по окончании обряда их считают покойниками и с большой пышностью погребают в водах священной реки»[159].

По общеязыческому убеждению боги питаются дымом жертв, сжигаемых перед их изображениями. Традиционная магическая практика «изготовления богов» описана еще в герметическом трактате «Асклепий»: «Одушевленные изваяния, преисполненные сознания и духа, свершают столько великих деяний; существуют изваяния прорицательные, которые предсказывают будущее в снах и прочими способами, и иные, которые поражают нас болезнями или исцеляют, причиняют нам боль или дарят радость» (Асклепий, 8); «поскольку сотворить душу было не в их (праотцов) власти, они вызывали души демонов или ангелов и заключали их в свои идолы посредством священных и божественных церемоний, наделяя идолов способностью творить добро и зло» (Асклепий, 13). «Гермес… утверждает, что видимые статуи представляют собой как бы тела богов; в телах же этих находятся привлеченные туда духи, имеющие отчасти силу или причинять вред или исполнять кое-какие желания тех, кто оказывает им поклонение. Привязывать посредством некоторого искусства невидимых духов к видимым вещам и значит творить богов» (Августин. О Граде Божием. 8, 23). Неоплатоник Прокл с восторгом описывает возможности животворения статуй: «Таинство, в котором очистили некоторые изображения и символы и расположили их вокруг статуи, сделало ее живой» (Прокл. Теология Платона. 1, 28)[160].

Если не знать этих языческих верований в статуи как место обитания божеств и как источник магических воздействий на человека, то будет непонятно то дерзновение, с которым христиане врывались в языческие храмы и уничтожали статуи[161]. С точки зрения «светской» это поведение кажется варварством, разрушением памятников искусства «церковными мракобесами». Но христиане видели в этих статуях именно то, что видели в них сами же язычники — не произведения искусства, а колдовские талисманы…

И еще не забудем, что над Небесным Ершалаимом в концовке «Мастера и Маргариты» царят «сверкающие идолы» (в другом месте: «B эти идолы, ах, золотые идолы! Они почему-то все время не дают покоя», — говорит Маргарита в