Шрифт:
Закладка:
И с отвращением читая жизнь мою,
Я трепещу и проклинаю,
И горько жалуюсь, и горько слезы лью,
Но строк печальных не смываю.
Не могу сказать ничего подобного о себе. Моя жизнь вызывает у меня чувство восторга и благодарности, и я с наслаждением бросаюсь в зачарованные водоемы воспоминаний, а они (в зависимости от припоминаемого периода) подобны то бурной реке, то ледяному лесному озеру, то горячему оздоровительному болотцу вулканического происхождения, то сине-зеленому и вольному морю. О святое море! Если бы ты ведало, далекое море, насколько сильно душа моя истосковалась по тебе! Я сам изгнал себя с твоих любимых берегов, на которых отлавливались счастливейшие и горестнейшие из моих непутевых переживаний. Так собственноручно изгоняет себя из Рая шизофренический Адам. Если бы ты знало, море, всю глубину моей тоски о тебе, ты само пришло бы ко мне и встало бы пьяным сапфировым мамонтом сразу за ближайшими подмосковными соснами! Отчего же я не бегу к тебе со всех ног, отчего не ползу к тебе из последних сил, стремясь ощутить хотя бы кончиком предельно высунутого языка соленое и йодистое прикосновение ускользающего прибоя? Отчего? На этот вопрос я не нахожу ответа или же нахожу слишком много ответов, и все они кажутся мне сомнительными.
Должно быть, вместо того чтобы заставить себя выбрать какое-либо из этого вороха предположений, я и затеял писание данного неряшливого труда, который тщеславно именую в разговорах с друзьями пышным и смехотворным словом «мемуары». Ясное дело, никакие это не мемуары, а некое всего лишь паническое нагромождение фрагментов, среди которых мне наиболее милы включенные в эту кучу осколки давнишних повествовательных поползновений.
Одно дело – наслаждаться собственными воспоминаниями, но совсем иное дело – записывать их с целью, как говорили в старину, «представить на суд публики». Последнее вызывает у меня внутреннее сопротивление, доходящее иногда до тошноты, и вовсе не потому, что мне есть что скрывать (у меня нет тайн, кроме вымышленных), а исключительно потому, что я глубоко убежден: вовсе не публике надлежит судить о тех событиях, что случались в изгибах и складках загадочной ткани, которую иногда называют реальностью. Будь на то моя воля, я предоставил бы вниманию публики исключительно воображаемые события – для этого и существуют романы, и следует возблагодарить небо и письменные принадлежности за их милосердное существование!
Появление данной книги есть акт низкопоклонства в отношении документального жанра, и я презираю себя за это, хотя данное повествование может считаться документальным лишь отчасти. Поначалу я хотел было швырнуть Германию как не вполне любимое мною существо в пасть документального жанра, но впоследствии выяснилось, что я всё же весьма небезразличен к этому нелюбимому, но величественному существу, к тому же к Германии приклеилось множество всего иного – об этом остается только сожалеть.
Автор этих псевдомемуаров подобен человеку, схватившему за щеки бобра и внимательно вглядывающемуся в изумленно-гневные глаза обитателя запруд. Или же он (то есть я) подобен человеку, трясущему молодой и здоровой куницей в надежде, что из ее злобно ощеренной пасти посыплются золотые пиастры.
Не стану отрицать, что меня подстрекнули к письменным воспоминаниям корыстные соображения. Не то чтобы я надеялся заработать на публикации и продаже данной книги – на это я, к большому сожалению, не надеюсь, ведь я смею считать себя пусть и не вполне практичным, но всё же отчасти трезвомыслящим гражданином древнего города Яффо, в котором Наполеон совершил одно из своих наиболее отвратительных преступлений – преступление против санитарно-гигиенических норм (а эти нормы в жарких краях издревле являются источником бесчисленных сакральных установлений). Взяв крепость Яффо штурмом, Наполеон распорядился ради устрашения местного населения не убирать трупы павших во время битвы воинов и оставил их гнить под солнцем, что послужило причиной эпидемии, унесшей жизни большей части населения тогдашнего Леванта. С тех пор все народы, населяющие Палестину, почитают Наполеона одним из самых мерзких грибов, когда-либо вздымавших свою черную груздеобразную шляпку над мхами истории.
Подобное брезгливое отношение к Наполеону, распространенное среди людей Ближнего Востока, заставляет и меня воздерживаться от самообольщений и свято блюсти санитарную мысль, поэтому ничто не сможет убедить меня в том, что эти страницы принесут мне прямолинейную прибыль. Однако в моем распоряжении остается робкая, но въедливая надежда затронуть своими воспоминаниями некие сентиментальные струны в сознании любителей картин и рисунков, и это, возможно, сделает их щедрее в деле приобретения моих живописных и графических произведений. Надежда, впрочем, вполне пустая и эфемерная. В наши разбитные времена любители изобразительного искусства неохотно читают книги (этот факт показался бы крайне странным двадцать лет тому назад).
С другой стороны, обожатели литературного текста обычно не располагают ни средствами, ни должным фанатизмом, который смог бы подтолкнуть их к покупке дорогостоящих предметов искусства. Все эти соображения я назвал бы квазипрагматичными, ведь жизнь (слава Богу!) не дидакт, и, конечно же, она ничему меня не научила. А если всё же допустить, что это не совсем так, то следует признать, что жизнь научила меня особенно ценить людей кокетливых, легкомысленных и сексуально озабоченных. Пока живут на свете особи и особы, наделенные этими особыми свойствами, до тех пор существует изумрудно-коралловая тайна, которую я в данных записках постарался окружить бастионом почтительных умолчаний. Всё это, конечно же, по сути посвящается моим обожаемым родителям, а также моим роскошным и впечатляющим друзьям, а еще в большей степени – моим возлюбленным, чьи нежные девичьи руки столько раз защищали мою душу и тело от унылого ненастья, а больше всего – Ксюшеньке, прекрасной деве, облаченной в розовые одеяния, чей розовый флаг развевается над башней моего сознания. Таковы подлинные посвящения, но они скромно скрыты от глаз неведомого мне читателя. Официально же я собираюсь посвятить эту книгу немецкому языку, которого я не знаю. Поэтому закончу данную книгу, с вашего разрешения, горным швейцарским словечком Grüess Lach.
Но прежде чем пригласить вас на горную прогулку, осмелюсь предложить вам десерт. На десерт, ясное дело, фильм! Кинопоказ! Фильм о Берлине! Этот роман начался, можно сказать, в Берлине. Пусть он там и закончится.
Глава сорок пятая
Эксгибиционист
Show me your love!
