Шрифт:
Закладка:
Краткая история московского концептуализма. 2012
Прага начала 80-х годов двадцатого века проникла в комнату души Виктора Пивоварова, заняв в ней место рядом с послевоенной Москвой. В этой послевоенной Москве солнечный свет был особо эйфоричен, и ничего нет в этом удивительного: война закончилась, и Сталину осталось жить недолго. Наконец Сталин умер, глядя на фотографию девочки, кормящей козленка из младенческой бутылки, – эта фотография висела над его кроватью.
В поисках одиночества Виктор Пивоваров совершил свое бегство из Москвы (он сказал о себе: «Я не изгнанник, я – беглец», и это значимое признание). Речь идет о символическом одиночестве. Он обрел это символическое одиночество в Праге, это можно назвать «одиночеством на пороге», ведь слово «Прага» происходит, говорят, от слова «порог», будь то речные пороги на Влтаве или порог между Востоком и Западом. Впрочем, один из выдающихся пражских мистиков Густав Майринк считал, что название «Прага» имеет еще более глубокое значение. Он считал, что Прага является мистическим отражением древнего и тайного города Праяга, скрывающегося где-то в недрах Индии.
Творческий путь Виктора Пивоварова связан с поисками монашества в миру, с фигурой аскета. Жизнь аскета состоит из видений, а они разделяются на две группы: просветленно-возвышающие видения (апофатические) и искушающие видения (катафатические). Нетрудно заметить, что первые приходят с Востока, вторые – с Запада. При этом в эстетическом отношении путь наверх воспринимается как стремление к абстракциям – философским или формальным, – а путь искушений обретает формы, напоминающие о европейском барокко и маньеризме. Однако Пивоваров не просто сверхчувствительный, но и мудрый художник – он прекрасно понимает, что только сердечный трепет, только любовь придает ценность этим воспарениям и нисхождениям, любовь уравнивает эти пути между собой и равно освещает их светом прекрасного.
Одиночество открывает перед аскетом возможность любить всех.
В современном мире, где способности сакрального прочтения любой практики чрезвычайно подавлены, не ценят и не понимают эту древнюю деятельность сердечного излучения. Считается, что любить всех – это то же самое, что не любить никого. Это мнение – ошибка. Овладение искусством сердечного излучения открывает перед практикующим путь к еще более ценному состоянию сознания: любить всё. К счастью, духовный смысл художнической деятельности именно в этом и состоит – любить всё на уровне эйдосов. Любить Эйдос Всего. Когда-то это называлось сердечным созерцанием. Такое созерцание с легкостью дается ребенку, который понимает, что можно любить картинку с изображением утят так же сильно, как и самих утят. Обычно эта созерцательная любовь терпит крушение в сердце ребенка, когда он узнает, что принадлежит к разновидности живых существ, которые могут изображать утят настолько прекрасными и привлекательными, что душа расцветает в ответ на эти простодушные изображения. И одновременно эти же существа способны сожрать утят.
Этот вид раздвоенных тварей, принадлежность к которым обнаруживает в себе ребенок, называется «люди». В момент, когда ребенок осознает себя человеком, его первичное сердечное созерцание терпит крушение. Человек – это катастрофа. А осознание себя человеком – это катастрофа вдвойне. Но случаются люди, чья душа каким-то образом проскальзывает мимо этой катастрофы, эта душа отказывается стать человеческой, она скрытно сохраняет в себе способность сердечного зрения, но отныне этой душе потребуется мудрость, чтобы не только выжить среди расщепленных демонов, называющих себя людьми, но еще и не разучиться любить их. В этот момент любовь к Эйдосу Всего становится Любовью (или Влечением) к мудрости – возникает философия. Философия не как риторическая практика, а как эротическое состояние.
Помню, как я писал этот текст, воспевающий моего папу и присущее ему философское восприятие любви. Я сидел за столиком в кафе, в Городе голых, то покуривая сигарету, то выпивая крошечную чашечку горького эспрессо, то съедая горячий круассан – горячий не потому, что его только что вынули из печи, а потому, что пылкое солнце Южной Франции успело раскалить тот участок стола, который беспокойное (в силу морского ветра) дерево не смогло защитить своей тенью.
Итак, я писал вышеприведенный текст – от руки, конечно! Никаких ноутбуков, дамы и господа, точнее, девочки и мальчики (или как вас там? Может, вы инопланетяне и у вас двадцать восемь гендерных фракций?).
Писал на белых листах А4 тонким лайнером Pigma Micron 02 – так и сейчас пишу! Нынче тоже жаркий летний день, только год уже не 2013, а 2018: на первый взгляд так ничтожно различие между этими двумя датами! Как просто дорисовать тройку, замкнуть ее открытые полукружия и превратить ее в восьмерку. Да это легко сделать за долю секунды, одним микрожестом! Но если бы вы только знали, дорогие инопланетяне (хотя вы знаете, наверное), как непросто оказалось прожить те пять лет, что разделяют тринадцатый и восемнадцатый годы!
И вот я снова сижу в кафе и пишу на листах А4 тонким лайнером Pigma Micron 02. Но я больше не ем круассаны, не пью эспрессо, не курю сигареты – теперь я пью красное вино. Я уже выпил три бокала вальполичеллы, дамы и господа, точнее, инопланетяночки и инопланетянищи! А тогда, в 2013 году, я не переносил даже запаха алкоголя и был совершенно убежден, что до конца моих дней ни единая струйка спиртного не прольется в мою гортань. Но, как говорится, человек предполагает, а Бог располагает. Нынче я сижу уже не на берегу Лазурного залива, а на берегу маленького озерца, за которым бродят белоснежные гусята и садятся вертолеты, прилетающие из светлого подмосковного неба. На горизонте шоссе, уходящее в сторону Звенигорода, и по этой трассе вереницей движутся трассирующие снаряды – микрокапсулы, помеченные сияющими солнечными каплями. Ну, вы сами понимаете, это никакие не микрокапсулы, а просто автомобили, в которых сидят дачники, гастарбайтеры, богомольцы, купальщики… А тогда, тогда, тогда – в тысячу раз более беспечным и воздушным господином я был тогда!
Ну и к тому же я был совершенно нагим господином. Костюм мой составляла одна лишь соломенная шляпа с черной