Повисло долгое молчание: не знал, что еще сказать, но и уходить боялся, наверно, от понимания того, что уже никогда не увижу этого бедного замученного человека, который одним своим присутствием помогал мне не скатиться в бездну безумия и одиночества. А теперь… Боялся думать о том, что будет после того, как останусь один…

— Спасибо тебе за все, что ты делал для меня, — прервал повисшую тишину Эндрю, — всегда это буду помнить. Надеюсь, ты выберешься отсюда. Искренне желаю тебе этого.

Нет ничего дороже простой человеческой благодарности…

— Тебе тоже спасибо за то, что ты был рядом со мной все это время, — подавленно отозвался, — без тебя бы не справился. И мне будет очень не хватать твоей незримой поддержки.

— Какой поддержки? — не понял Эндрю.

— Присутствия, — пояснил, — человек не может выживать в одиночку. Он ломается, теряет волю в одиночестве. Только благодаря тебе еще до сих пор не сошел с ума — если бы был один, уже давно потерял бы волю к жизни.

— Не теряй, — коротко проговорил пациент.

— Ты тоже, — кивнул, зная, что он на самом деле уже давно потерял.

— Прощай, — дрогнувшим голосом сказал Эндрю, снова посмотрев на меня.

— Прощай… И прости, если когда-либо сделал что-то не так, — сквозь непередаваемую душевную боль ответил, медленно поворачиваясь к темному коридору, ведущему в мужское отделение.

Но меня остановил безумный, почти одержимый голос Эндрю, донесшийся из-за спины:

— Берегись, Дэвид. Он все еще там. Он долго ждал этот момент, и он насладится им вволю. Он будет мучить тебя, если ты попадешься ему. А потом убьет. Берегись. И не отдавай ему свою жизнь.

Обернулся в последний раз, с горечью посмотрев на несчастного пациента, который так и не смог перебороть свои страхи. Задержав взгляд на нем, но ничего больше не ответив, медленно двинулся вперед, в кромешную тьму мужского отделения…

Сделал несколько шагов вперед, ничего не видя вокруг себя, — не из-за кромешной темноты, царившей в этом старом узком коридоре, а из-за непереносимой душевной боли, которая охватила мое измученное сердце. Не смог спасти еще одного человека, того, кто заслуживал возможность увидеть белый свет, как никто другой. Да и разве можно было вообще говорить так: заслужить возможность? Никому не дано право лишать другого жизни, свободы, достоинства.

Теперь снова остался один, но хуже всего было то, что остался с пониманием того, что из-за моей оплошности, невнимательности и бессилия мой пациент, несчастный, больной, но добрый и отзывчивый человек, оказался обречен на гибель. У него не было жизненной стойкости, да и откуда она могла взяться у того, кто прошел через многолетние истязания и унижения? У того, кто был психически болен, неустойчив? Такие люди, наоборот, всегда нуждались в большем понимании, в заботе и опеке, потому что жестокостью невозможно вылечить человека. А я не смог спасти его. Как и многих других до него.

Мое сердце рвалось на части от собственного бессилия, от горести одиночества. Прошел всего несколько метров, вслушиваясь в скрип старых досок под ногами, но мной уже ощущалось ледяное касание пустоты. Казалось, провел в одиночестве целую вечность, и теперь холод и обреченность стали такими явными, такими всепоглощающими. У меня не осталось уже ничего, никого. Только сейчас, наконец, начинал вновь замечать, какая безнадежность и какой ужас поселились в моей душе, потому что теперь был оставлен наедине с ними. Рядом не было ни одного живого человека, с которым мог бы просто тихо поговорить о своих надеждах.

Блуждая в темноте, уткнулся в наглухо заколоченную досками дверь и прижался лбом к шершавой деревянной поверхности, закрыв глаза.

— Господи, почему так? — едва различимо прошептал. — Почему все это происходит? Почему на нашу долю выпадает столько горя, столько отчаяния?

И опять в ответ мне звучала лишь тишина.

«Господи, сделай так, чтобы он выбрался, — мысленно продолжил, — измени что-то в его голове. Не смог это сделать, но ведь говорят же, что ты всесилен, что ты любишь нас, прощаешь наши проступки.