Шрифт:
Закладка:
***
В сырой темноте тесной шмыровой норы кто-то негромко поскуливал — тоскливо и жалобно, как побитый пёс. Впрочем, при приближении Гэджа и Гэндальфа звуки стихли, слышалось лишь тяжелое, сдавленное дыхание — неуверенное и прерывистое, как у тяжело больного, страдающего, из последних сил цепляющегося за жизнь существа.
— Это мы, Траин, — негромко сказал волшебник. Зажег стоявшую на столе свечу.
Выплыли из темноты серые стены, полки, шмыров «буфет», прочие детали незатейливой обстановки. Шмыр, скорчившись, лежал на одной из лавок, бледный и ослабевший, зарывшись в груду скомканного тряпья, и пальцы его судорожно сжимали край одеяла, порой начиная непроизвольно подергиваться. Лицо калеки было перекошено от страдания, здоровый глаз — устало закрыт, а другой, вздутый, пораженный болезнью, подернулся желтоватой мутью и по-прежнему слепо таращился в никуда, словно пытался познать непознаваемое и высмотреть в пустоте так и не открытый смысл неумолимо ускользающей жизни. Гэдж глотнул — к подобному зрелищу он был не готов, несмотря на слова Гэндальфа. Еще пару недель назад Шмыр хоть и не казался существом особенно бодрым и пышущим здоровьем, но тем не менее ходил на своих ногах и даже нашел в себе силы завалить такого бугая, как Шавах. А что с ним сталось теперь? Поистине, черная немочь никого не щадит.
Гэдж осторожно взял Шмыра за липкое от пота запястье, с трудом нащупал пульс — неровный, частый и слабый. Лицо Траина жутко осунулось, нос заострился, тело одрябло, землисто-серая кожа облепила выступающие кости, будто пергамент, обрисовав все неровности шмырова скелета, зато брюшные мышцы были напряженными и затвердевшими, как доска. Гэдж откинул служивший Шмыру одеялом заскорузлый плед, обнажив торс калеки — когда-то это был крепкий, могучий торс здоровяка-гнома! — медленно нажал пальцами на область подреберья, чуть подержал, потом резко отпустил — Шмыр вздрогнул всем телом и издал слабый неровный стон, дернулся, словно пытаясь отодвинуться подальше: осмотр был для него не менее неприятен, чем для Гэджа, но при том ещё и физически мучителен. Гэндальф подался вперёд и ласково положил руку ему на плечо.
— Траин, — сказал он негромко, — мы пришли тебе помочь.
Калека что-то слабо промычал, его трясло конвульсивной дрожью, на губах выступила сероватая пена, здоровый глаз закатывался под верхнее веко, рот жалко кривился, и в клочьях жидкой сивой бороденки поблескивали капельки слюны. Гэдж молча оглянулся на Гэндальфа, потом поднялся и вышел из Убежища — в сырой мрак Лабиринта, подальше от жуткой шмыровой обители боли, мрака и смертной тоски. Всё тут, в общем, было понятно… Волшебник, чуть помедлив, направился за ним следом.
— Ну, что скажешь?
— А что тут говорить, — пробурчал Гэдж. — Он умрет не сегодня-завтра. Да ты и сам это знаешь.
— Значит, уже ничего нельзя сделать? Черная немочь перешла в завершающую стадию?
— Да. При этой болячке все внутренние органы рано или поздно отказывают один за другим, но больше всего достается печени. На последних стадиях болезни она начинает разлагаться, и человек попросту гниёт заживо… изнутри. У Шмыра… то есть Траина… началось воспаление брюшины, ему уже ничем не поможешь. Ему повезло хотя бы в том, что он сумел протянуть так долго.
— Он бы сумел протянуть еще дольше, если бы не я, — помолчав, мрачно произнес Гэндальф. Он стоял, опустив глаза, вложив руки, как в муфту, в рукава своей хламиды, съёжившись, точно его знобило. — Из-за меня он не ходил в Башню за… лекарством.
— Может, и ходил, — проворчал Гэдж. — Почем ты знаешь? Он тебе докладывал, что ли, куда он ходит, а куда — нет?
— Ну, может, и ходил, — сухо согласился Гэндальф. — Но, как бы там ни было, меня он Саурону не выдал. Хотя мог бы — дабы заслужить поощрение Хозяина и быть осыпанным щедрыми дарами и милостями.
«Ну и расцелуй его за это», — с раздражением подумал Гэдж: вера мага в незапятнанную непогрешимость Шмыра почему-то не вызывала в нем ни согласия, ни участия, лишь жгучие уколы какой-то дурацкой, совершенно неуместной сейчас ревности.
— Он сам сделал свой выбор, — сказал он вслух, — и, полагаю, сам для себя считал этот выбор правильным. Хотел умереть не подлой мразью, а честным и порядочным человеком… вернее, гномом. А насчет того снадобья, которое ему давали в Башне… ну, скорее всего, это что-то вроде настойки из пещерного гриба, о которой я и говорил. Сильное обезболивающее и противовоспалительное средство, которое тем не менее вызывает быстрое привыкание… Могу состряпать для него такое же.
— Много времени на это уйдет?
— Надо прикинуть, — уклончиво ответил Гэдж: Саруман наверняка оставил ему небольшой запас этой настойки (с недавних пор Шарки понемногу подмешивал её в снадобье, предназначавшееся для Каграта). — Кажется, у меня было чуточку…
Он не договорил.
Жуткий, резью отдающийся в ушах нечеловеческий крик внезапно разорвал, разбил стеклянную тишину Лабиринта ледяными осколками. Это был полустон-полувопль, перемежаемый прерывистым невнятным подвыванием — мычащим и нечленораздельным, но исполненным такого ужаса и неописуемой му́ки, что кровь застыла у Гэджа в жилах…
— Ма-о-ы-ы-ы-ы… А-ы-ы-ы! Ы-ы-ы-ы-ы!..
Стон замер, захлебнулся, оборвался судорожным сдавленным хрипом…
— Траин! — выдохнул Гэндальф.
Они с Гэджем бросились обратно в Убежище, ворвались в тесную темную келью. Шмыр лежал, разметавшись на жалкой постели, руки его были бессильно раскинуты, рот беспомощно раззявлен точно в немой мольбе, снулый застывший глаз слепо таращился в темноту — и не надо было ни лихорадочно трясти бедолагу-гнома за грудки, ни щупать пульс у него под подбородком, ни подносить зеркало к губам, чтобы понять, что Шмыр окончательно и безнадежно мертв…
— Силы небесные! — пробормотал Гэдж.
На страшном, изрытом шрамами лице Траина застыло выражение нестерпимого ужаса. Взгляд его единственного глаза, выкатившегося чуть ли не на лоб, был устремлен куда-то в дальний угол — и в свете поднесенной свечи каменная кладка в этом месте чуть поблескивала, словно подернутая изморозью. Что Шмыр там увидел, в этом тёмном углу? Что почувствовал? Что его убило?
В каморке стоял холод. Неподвижный. Мертвый. Кладбищенский. Матёрый холод старого забытого склепа — плотный и слежавшийся, как давний сугроб.
Гэндальф побледнел. Рывком шагнул вперед.
— Гэдж. Он здесь.
— Кто? — прошептал орк. Но знакомый удушливый страх уже окутывал его, уже поднимался от пола, исходил от стен, сводил болезненным спазмом горло…
И в этот момент раздался Крик.
Но на этот раз он звучал не в отдалении, не над потолком, не где-то там высоко над головой — пронзительный, рвущий душу, надрывный вопль родился здесь, рядом, за ближайшей стеной — той, на которой поблескивала изморозь, той, от которой орка и волшебника отделяло
