правящей верхушки». Так казалось многим. Оппенгеймер явно не хотел приобщаться к политическим активистам вроде Рассела, Ротблата, Эйнштейна и другим, кто часто подписывал петиции протеста против возглавляемой Америкой гонки вооружений. И действительно: его фамилия наглядно отсутствовала под одном из таких документов — открытым письмом от 9 июля 1955 года, подписанным не только Расселом, Ротблатом и Эйнштейном, но и бывшими учителями и друзьями Роберта Максом Борном, Лайнусом Полингом и Перси Бриджменом.

При этом Оппенгеймер не растерял критического запала. Просто ему хотелось действовать в одиночку и не так прямолинейно, как его коллеги. Его ум постоянно занимали глубокие этические и философские дилеммы ядерного оружия, хотя подчас казалось, по выражению Торпа, что «Оппенгеймер предлагал поплакать о мире, но не делал ничего, чтобы его изменить».

В реальности Оппенгеймер очень даже хотел изменить мир, но понимал, что отстранен от рычагов власти в Вашингтоне и давно утратил протестный дух, вдохновлявший его в 1930-е годы. Отлучение, вместо того чтобы дать свободу для участия в обширных дебатах своего времени, побудило его заниматься самоцензурой. Фрэнк Оппенгеймер считал, что брата страшно злила неспособность вернуться в официальные круги. «Я думаю, он очень хотел вернуться туда, — говорил Фрэнк. — Не знаю, почему, но, наверно, однажды распробовав такую вещь, было сложно не желать вкусить ее еще раз».

Иногда Оппенгеймер все же вспоминал о Хиросиме в публичных выступлениях и делал это с налетом сожаления. В июне 1956 года, выступая перед выпускным классом в школе имени Джона М. Джорджа в присутствии своего сына Питера, Роберт назвал бомбардировку Хиросимы «трагической ошибкой». Лидеры Америки, сказал он, решив сбросить атомную бомбу на японский город, «потеряли чувство меры». Несколькими годами позже Роберт намекнул о своих чувствах Максу Борну, своему бывшему преподавателю в Геттингене, осудившему решение Оппенгеймера подключиться к работе над атомной бомбой. «Очень приятно иметь таких смышленых, способных учеников, — писал Борн в своих мемуарах, — однако я бы предпочел, чтобы они выказывали меньше смышлености и больше трезвомыслия». Оппенгеймер написал Борну: «Многие годы я ощущал с вашей стороны известное неодобрение моих достижений. Мне оно казалось совершенно естественным, так как я и сам разделяю это чувство».

Если в жаркие дебаты о ядерной политике администрации Эйзенхауэра, кипевшие в середине 1950-х годов, Оппенгеймер предпочитал не вступать, то по культурным и научным вопросам высказывался без колебаний. Через год после слушания он опубликовал сборник статей под названием «Открытый разум». В него вошли восемь лекций, посвященных взаимоотношению между атомным оружием, наукой и послевоенной культурой, которые он прочитал, начиная с 1946 года. Книга, опубликованная в издательстве «Саймон энд Шустер» и получившая массу отзывов, представила автора как пророка наших дней, вдумчивого, загадочного философа, озабоченного ролью науки в современном мире. В своих статьях он ратовал за «открытый разум» как необходимое условие становления открытого общества, выступал за «минимизацию секретности» и писал: «Мы вроде бы уже знаем и видим снова и снова, что задачи, стоящие перед нашей страной в области внешней политики, невозможно реально и долговечно решать принуждением». В доводах Оппенгеймера звучит скрытый укор считающим, что сильная, вооруженная ядерным мечом Америка способна действовать в одностороннем порядке: «Проблема правильной оценки скрытого, неуловимого, неизвестного, разумеется, существует не только в политике. Мы постоянно сталкиваемся с ней в науке, даже в самых пустячных личных делах; это — одна из крупнейших проблем писательства и вообще искусства. Способ ее решения иногда именуют стилем. Именно чувство стиля придает суждениям неокончательный, деликатный характер. Именно чувство стиля помогает действовать эффективно, избегая абсолюта. Именно чувство стиля в сфере внешней политики позволяет нам находить гармонию между достижением важных для нас целей и уважением взглядов, тревог и устремлений тех, кто, возможно, видит проблему в ином свете. Чувство стиля — это дань неведомому со стороны активного действия. Сила подчиняется разуму прежде всего за счет чувства стиля».

Весной 1957 года факультет философии и психологии Гарвардского университета пригласил Оппенгеймера прочитать одну из лекций престижного цикла имени Уильяма Джеймса. Друг Роберта Макджордж Банди, который в это время был деканом факультета Гарвардского университета, поддержал приглашение, что предсказуемо вызвало немалые нарекания. Группа выпускников Гарварда во главе с Арчибальдом Б. Рузвельтом пригрозила приостановить спонсорство, если Оппенгеймеру позволят выступить. «Мы считаем, что люди, говорящие неправду, — заявил Рузвельт, — не должны читать лекции в учреждении, чьим девизом является “Veritas”». Банди выслушал протесты и проявил свою позицию, лично явившись на лекцию 8 апреля.

Серию из шести лекций Оппенгеймер назвал «Надежда порядка». На первой лекции в зал Сандерса, самую большую аудиторию университета, набилось 1200 человек. Еще 800 слушали трансляцию в соседнем зале. Входы на случай протеста охраняла вооруженная полиция. На стене за трибуной, придавая сцене странный кинематографический эффект, висел огромный флаг США. Так совпало, что сенатор Джо Маккарти умер за четыре дня до лекции и его прах в этот самый момент находился в Капитолии. Поднявшись для выступления, Оппенгеймер помедлил, подошел к доске и написал R.I.P. — «покойся с миром». В зале при виде безмолвной дерзкой отповеди покойному сенатору прокатился тихий ропот. Оппенгеймер же с каменным лицом занял место за трибуной и начал лекцию. Эдмунд Уилсон посетил одну из этих лекций и записал впечатления в своем дневнике. Ректор Гарварда Натан Пьюзи представил Оппенгеймера, в одиночестве сидевшего за столом на сцене, «нервно перебиравшего руками и ногами в типично неуклюжей еврейской манере, но стоило ему начать говорить, как вся аудитория обратилась в слух; зал замер, не издавая ни звука. Он говорил тихо, но с проникающим смыслом. Выступал на удивление выразительно и точно, лишь иногда сверяясь с записками, как в характеристике Уильяма Джеймса, в которой он коснулся отношений последнего с Генри. Вступление вызвало радостный трепет, он не прибегал к драматическим приемам, а попросту ставил великолепные вопросы, занимавшие умы любого человека и вызывавшие, по словам Елены, острое ощущение личной ответственности. Мы оба были тронуты и взбудоражены».

Однако после лекции Уилсон начал сомневаться, не является ли Оппенгеймер «гением, над которым взял верх возраст, чья мудрость и способность вести за собой вполне среднестатистические. Своей покорностью он напоминал затравленного человека». Как и многие, кто слышал публичные выступления Оппенгеймера, Уилсон сохранил тревожное ощущение ранимости и раздвоенности ученого.

Пользуясь своим положением в институте и выступая с речами по всей стране, Оппенгеймер постепенно создавал себе новую роль. Прежде он был инсайдером от науки, теперь все больше становился отстраненным, но харизматичным аутсайдером-интеллектуалом. Часто встречавшийся с ним Дэвид Лилиенталь считал, что Роберт измельчал. И определенно