из коллекции нуждающихся девственниц также фальшиво пропищала несколько песен. Потом выведенная из обращения примадонна проскрипела что-то из репертуара 1925 года, посылая аудитории шаловливые поцелуи и приглашая вместе петь припев. И перхоть гудела.

Потом вышел директор группы. Он читал стихотворение, из которого следовало, что все те, кто носит розетку Почетного легиона, конченые мошенники, которые получили ее несправедливо, а у тех, кто действительно пролил кровь «pour la Fr-r-r-r-r-r-r-rance», нет ничего. Перхоть безумно аплодировала. Я тоже, чтобы убедиться, что я могу хлопать в ладоши. Могу, значит, из меня еще выйдет человек. Главное — хлопать в ладоши, уметь хлопать в ладоши. А потом он читал длинное стихотворение Фр. Коппе (это хуже, чем кашель и Виктор Гюго) под названием «Забастовка кузнецов». И наконец, chanteuse fantaisiste[815] с наружностью старой комсомолки, или ячейки, или чрезвычайки (одна моя тетя в Вильнюсе постоянно говорила: «Женщины всегда более жестоки, чем мужчины, возьми хотя бы чрезвычаек»{3}) пела жаргонные песни. Что-то типа «Я боюсь спать одна», и предлагала мужчинам из зала переспать с ней. Исполняя песню, она вышла в амфитеатр и выбрала себе молодого вонючку, которого после окончания песни поцеловала в обе блестящие от пота щеки. Мне стало дурно, меня конкретно затошнило, и я вышел. Меня привел в чувства только вид купающихся в луже воробьев. Солнце садилось, и воробьи, распушившись, как серо-бурые метелки для пыли, плескались в воде. Мне было завидно. А перхоть продолжала развлекаться. Перед глазами стояла картина набитого зала и чудовищная голова женщины без подбородка и губ. И целые ряды голов, странных и ужасных. Темно-синие халаты, грязные бинты, голые и синюшные женские ноги с варикозными венами. Рваные ботинки и лапти, накрашенные лица, жирные волосы и серьги. Вдобавок ко всему скелетное бренчанье пианино и хрипенье «певицы» с кладбища погорелого театра, подпрыгивающей и посылающей поцелуи живым трупам.

Я думаю о Ясеке{4}. Я здесь девятый день и подыхаю. А он уже четыре года. День за днем. Это, должно быть, ужасно — лагерь.

Я читаю воспоминания Э. Дюжардена{5} о Хьюстоне Стюарте Чемберлене{6}, онемечившемся англичанине, который написал знаменитое расистское и антисемитское сочинение «Grundlagen des neunzehnten Jahrhunderts»{7}. Нацизм считает его своим пророком. Однако англичане разносторонни. Чемберлен в одном из писем Дюжардену пишет: «Недавно я посылал мою горничную на „Тангейзера“, и она вернулась восхищенная: „Как красиво, — сказала она, — но насколько было бы красивее, если бы совсем не было музыки“». Вот голос здравого смысла. Служанка, должно быть, была очень умна. Она сказала примерно то же самое, что имел в виду Фробениус в своем «Происхождении культур»{8}. Рассуждая о XIX веке, он пишет, что в музыке Вебер начинает процесс разрушения, а Вагнер продолжает его. Фробениус определяет это как «бессмысленную виртуозность», «организованные или, скорее, механизированные звуки». В самом деле, нельзя сказать, что Вагнер является мастером искусства сдержанности. Служанка Чемберлена это почувствовала.

30.1.1944

Поскольку уже два дня перевязки мне делали медсестры и я не мог ничего узнать, я потребовал, чтобы сегодня перевязку мне сделал врач. Врачи здесь странные. Нет в них искры божьей, характеризующей немецких, австрийских или наших врачей. Не чувствуется призвания, артистизма. Это функционеры, относящиеся к врачеванию так же, как и к любой другой профессии. Никакого интереса. У здешних interne[816] выражение планетника{9} или безразличного парижского кота. Их не учат психологии больного? Он пришел ко мне, осмотрел, покопался и сказал их извечное: ça va, ça va très bien[817]. «А почему она не заживает», — спрашиваю я. «Потому что мы только вскрыли опухоль, не удаляя ее, и теперь рана постепенно самоочищается — ça suit son cours»[818]. Меня это немного успокоило. Я вернулся в свой бокс, сел на стул и потерял сознание. Пришел в себя, когда меня раздевали. Видимо, я ослабел. Это меня расстроило. Первый раз в жизни мое тело, от которого я до сих пор мог требовать все, что хотел, подвело меня. Но, видимо, и с этим надо смириться.

31.1.1944

Ну, кажется, ça va. Медсестры начинают намекать, что меня можно уже и домой отправить, а на перевязки приходить из дома. Посмотрим. Единственное, что немного «охлаждает» мой пыл, это температура в нашем гостиничном номере. Но зима мягкая. Странно — в этом году мне впервые не хватает снега и сухого холода. За окнами весна. Я ослаблен.

Гитлер выступил с речью по поводу одиннадцатой годовщины нацизма. Прижатый к стене, пищит. Если немцы проиграют войну, погибнет не только немецкий народ, но и половина Европы вместе со всей ее культурой. Может быть. Только что было бы, если бы Германия ее выиграла?

1.2.1944

Я собираюсь остаться в чертовой больнице, руководствуясь здравым смыслом. Они делают мне инъекции для укрепления организма, и я ем сахар. С 14 января я почти не ел его, и сразу все пошло наперекосяк. В сахаре я всегда нуждался более всего. В сегодняшнем номере «L’Echo de la France»[819] (всю Францию скоро будут называть «L’Echo de la France») есть интересная статья под названием «Русско-польский конфликт вступает в критическую фазу». Это, впрочем, название статьи из английского «Economist», перепечатанной в местной газете. Далее приводится текст, довольно удивительный потому, что статья напечатана и в Англии, и здесь.

«Польско-российская дискуссия гораздо шире и сложнее, чем дискуссия о границах сама по себе. С обеих сторон это вопрос доверия и взаимной неприязни… В российской декларации содержится ряд необоснованных заявлений полемического характера о польском правительстве, которое далеко не „изолировано от своего народа“ и которое, в любом случае, представляет нацию более полно, чем любое другое польское правительство, несмотря на политические ошибки и faux pas[820], которые оно могло совершить. В российской декларации содержится угроза формирования нового польского правительства, ядром которого стал бы Союз польских патриотов в Москве. Важно прояснить, что такое правительство будет рассматриваться всеми союзными державами как „фантомное“ и что оно не должно рассчитывать на его признание. Очевидно, что наиболее разумным шагом, который Москва может сейчас предпринять, чтобы способствовать сближению Польши и России, будет роспуск Союза польских патриотов и начало реальных переговоров с соседними странами».

Довольно интересно. С другой стороны, в сегодняшней «Матэн» сообщается, что Сталин предоставил советским республикам автономию по английскому образцу, что также может способствовать решению польской проблемы. Значицца — быть Польше автономной советской республикой. Это мне больше подходит, потому что ничего другого, в сущности, я