— Сумасшедший… сумасшедший… дорогой, любимый, сумасшедший!

И глаза ее увлажнились.

Сколько раз он стучался в дверь и спрашивал:

— Уже?

Сколько раз подымал шум в соседней комнате и ударял кулаком в стену!

Наконец, она вышла к нему сама.

— О… Ганка! — протянул он с неподдельным восторгом. — О… Ганка!

Она была бледна. Неторопливо шла к нему. Имеет ли она право нарядиться во все это? Не уронила ли она себя в своих собственных и в его глазах? И понимает ли человек, который стоит перед нею в восхищении, какое доверие она ему оказывает?

Она остановилась перед ним, глядя прямо в его сияющие глаза.

И вдруг внутри нее сломилось что-то хрупкое, как будто порыв ветра внезапно переломил маленькую веточку. Она сделала еще шаг вперед и поцеловала его в щеку. Подавила рыданье.

Он хотел ее обнять. Но она отстранила его.

Она медленно отступала к дверям и, выпрямившись, как тогда, в первый раз смотрела на него большими красивыми черными глазами, из которых теперь ручьем текли слезы. Как только она подошла к дверям и прислонилась к ним спиной, гроза разразилась со всей силой. Она закрыла лицо руками и разрыдалась. У нее было такое чувство, будто она стоит здесь полуголая, как тогда дома, в осеннем саду, и ей было мучительно стыдно. Она плакала громко, жалобно, как ребенок.

Он подошел к ней, хотел ее обнять. Но она резко его оттолкнула.

Он, почти ничего не понимая в происходящем, стал кричать:

— Фу, Ганка! Фу… фу… фу!..

Она с трудом выпрямилась, улыбнулась и сказала:

— Наверно, пора в театр?..

Ганеле увидела Национальный театр.

Она прошла по фойе, опершись на руку Иво Караджича. «Никогда не забывай, что ты царская дочь», — сказал бы дедушка.

Какой вздор! Разве можно забыть то, что всегда с ней, и нужно ли вспоминать о том, что слито с каждой каплей ее крови? Когда она, прямая, важная, шумя платьем из хорошего магазина, но все-таки только из магазина, поднималась по мраморным ступеням, когда снимала в вестибюле пальто и усаживалась в первом ряду балкона, положив себе на колени сумочку, она делала все это так непринужденно, словно была здесь только вчера.

После театра они ужинали в хорошем ресторане, потом пошли в кафе, где звучала легкая музыка; глаза Караджича весь вечер были полны нежности. А когда они на такси возвращались в гостиницу, он несколько раз поцеловал ей руку.

В гостинице он зашел к ней в комнату и не сводил с нее глаз, пока она снимала пальто и шляпку.

— Можно мне выкурить у вас папиросу?

Она улыбнулась.

Он сел на диван, положив ногу на ногу, и закурил.

— Послушайте, Ганка, — начал он. — Я загадал, если у нас в Праге будет все хорошо, я спрошу у вас одну вещь… Пошли бы вы за меня?

Она побледнела, как в тот момент, когда стояла у шкафа.

— Я вас не понимаю… — У нее дрогнул голос.

— Очень просто, как говорит господин Пшеничка. Выйти за меня замуж.

— У меня нет приданого, — тихо, но твердо промолвила она.

— Гм! — улыбнулся он. — Очевидно, это надо считать неприятной новостью. В таком случае я тоже скажу вам кое-что. Я не еврей.

— Вы… вы… не еврей?

Иво Караджича не было в Остраве. Вот уж скоро неделя, как он уехал по торговым делам. Ганеле грустила. Правда, он каждый день присылал ей письмо, иногда даже два. Ганеле бегала за ними домой и быстро проглатывала их. Потом читала в столовой за супом слегка косые, не очень разборчивые строчки и даже вечером перечитывала в постели, но нежные слова, долетавшие издалека, только усиливали ее тоску. Прошла целая неделя после пражских чудес и отъезда Иво.

Наконец, в субботу утром он пришел в редакцию «Вольный мыслитель». Это ее даже рассердило. Не могла же она в присутствии господина Пшенички вскочить с места и закричать: «Иво!», не могла порывисто броситься ему на шею и обхватить ему голову руками. И хотя внутри ее все трепетало, она только смотрела на него сияющими глазами.

— Одевайтесь, Ганичка. Я должен кое-что вам сказать! — объявил он.

И вот они на лестнице.

— Иво, Иво! Я люблю тебя, люблю, люблю больше жизни!

Он целовал, ласкал ее.

Потом они шли вместе по улице.

— Ганичка, — сказал он, — с тобой хочет познакомиться моя мама. Беги, надень свою белую блузку и приходи к нам обедать. Я зайду за тобой.

— Мне немножко страшно, Иво.

Перед обедом он за ней зашел. Когда они поднимались по лестнице, когда он отпирал дверь квартиры, у Ганеле громко стучало сердце. В передней навстречу им вышла маленькая старушка в белом кружевном чепчике. Ганеле, взволнованная, поцеловала ей руку.

Старушка ввела Ганеле в комнату. Первое, что бросилось в глаза девушке, — это большая библиотека.

— Исина, — сказала старушка. — Вы тоже когда-нибудь прочтете. Там много чепухи.

Ганеле сильно покраснела, поняв, что старая дама заметила ее любопытный взгляд. Иво громко засмеялся у них за спиной:

— Она ведь не знает, кто такой Ися!

— Мой сын надеется, — спокойно сказала старая дама, — что я, пока жива, назову его хоть раз этим гадким именем: Иво! Но он ошибается. — Она склонила головку набок и не без лукавства поглядела на Ганеле снизу умными старческими глазами. — Моего сына зовут Исаак… разве он еще не говорил вам?

Чопорная размеренность речи и важное покачиванье головы придавали ее живым глазам еще больше лукавства.

Иво обнял мать сзади, стал целовать ее белые волосы возле чепчика, лицо и шею, смеяться, играть ею, как куклой.

— Входите, пожалуйста! — промолвила она с прежним спокойствием.

Ганеле усадили в кресло против света, старая дама села на диван, Иво возле матери. Правой рукой он обнял мать, левою держал ее за руку, то и дело поднося эту руку к губам и целуя.

«Не придется ли мне немножко ревновать его к этой старой даме?» — подумала Ганеле.

Комната была большая и обставлена в основном в то время, когда мать Иво выходила замуж. Чем-то она приятно напоминала Поляну времен дедушки. Ганеле очень боялась, как бы старая дама не заметила ее любопытных взглядов, но все-таки не могла не обратить внимания на увеличенный портрет молодого мужчины с большим носом, видимо, отца Иво, на старые кресла и белизну накрытого к обеду стола. Вдруг украдкой брошенный взгляд ее упал на предмет, пронизавший ее радостным воспоминанием. Мезуза!{283} На дверном косяке, такая же белая, как сама дверь, висела мезуза! Славный, милый футлярчик с пергаментным свитком