Шрифт:
Закладка:
Первые письма к Мари-Клод, на конвертах которых значится: «Miss A. Duchesne Heathfield, 21 Kenver Avenue London N12 England», полны энтузиазма, невиданного со времен лагеря. Она рада, что живет у Портнеров, которые «идут в ногу со временем» и «устраивают вечеринку в саду через три недели», что ей не надо следить за их детьми, так как те уже достаточно взрослые: Брайану двенадцать, а Джонатану восемь. Описывает дом – «очень красивый, красное ковровое покрытие и повсюду зеркала, немного по-американски», – рассказывает про их «еврейскую религию и обычай по пятницам за ужином зажигать на столе свечи». Перечисляет места, где она побывала: Национальная галерея – «там Мане, Моне, „Источник Ренуара“», – собор Святого Павла, музей Мадам Тюссо «с комнатой ужасов», Лондонский Тауэр, Доки, Букингемский дворец, Мраморная арка, площадь Пиккадилли. После слов «мне нравится моя жизнь, нравится быть космополиткой, я бы хотела объехать весь свет и полюбить вообще всё» она, еще недавно не вылезавшая из своей норки, добавляет – из тщеславия и бессознательной мести более социально развитой подруге: «А ведь в Ивто мы думали, что это ты будешь ездить по миру, а я сидеть дома, верно? События и правда нас меняют».
Могу предположить, что под «событиями» она подразумевает лагерь, Г. и поступление в Нормальную школу. Одно можно сказать наверняка: девушка, которая с удовольствием пишет: «Англия – это страна спокойствия и стабильности. Трава здесь зеленая-зеленая, люди любят светлые оттенки, розовые пирожные и нежные песни, как у Перри Комо», больше не оторвана от мира. Пусть у нее по-прежнему нарушен аппетит и нет месячных, она постепенно выходит из своего оледенения.
Годы спустя я узнаю, что такое «хороший вкус», и, оглядываясь назад, пойму, что лакированные, позолоченные интерьеры Портнеров без старинной мебели, библиотеки и вообще книг (не считая подборок от журнала «Ридерз Дайджест») – это типичный стиль нуворишей. Но девушка из 60-го, должно быть, считала, что попала в мир роскоши. Гостиная с тяжелыми портьерами, двумя мягкими диванами друг напротив друга, огромным телевизором, журнальными столиками и барным шкафом. Кухня, оборудованная приборами, которые она раньше видела только на витринах: электроплита, холодильник, посудомоечная машина, тостер, миксер, – пришел ли ей на ум фильм Жака Тати «Мой дядюшка»[42], который она смотрела год тому назад и ни разу не засмеялась? – сияющая ванная, розовый унитаз, телефон цвета слоновой кости на резной тумбе у входа. Она впервые в жизни лежит в ванной, и к ней возвращается утраченная способность получать удовольствие от настоящего. Она двигается, дышит, ест и спит в этой обстановке, привыкает пользоваться новыми предметами, и это позволяет ей безропотно выполнять работу, которая ей категорически не нравится. Работа эта весьма далека от простой «помощи по хозяйству», как было заявлено в «Международных отношениях» – организации, через которую она нашла это место, – и состоит в следующем:
– ежедневно: вымыть посуду и полы в кухне и малой гостиной, начистить ванные и туалеты «Аяксом», пропылесосить все помещения (кроме лестницы – там подмести);
– раз в неделю: отполировать порог у входной двери, натереть до блеска медные изделия, погладить белье.
Тут память тоже беспощадна.
В общем, погружение в более обеспеченную среду заставило меня примириться со своим положением, которое мой отец, когда я вернулась во Францию, описал так: «По сути ты в Англии служанкой была!» Эта фраза, пусть и произнесенная в шутку, глубоко заденет меня как унизительная правда. Даже притом что я прибегала ко всем уловкам, которые словно сами напрашиваются, когда находишься в положении прислуги: простыни и покрывала не гладить, а сложить в стопку и лишь слегка пройтись сверху утюгом, стеклянный столик чистить, плюнув на него, – что угодно, лишь бы освободиться к полудню.
Моя решимость «овладеть английским в совершенстве», которую я выражаю в первом письме – где сообщаю, что читаю «Дейли Экспресс», начала роман «Шоколад на завтрак» американской писательницы Памелы Мур, «новой Саган», и сходила на фильм «Лига джентльменов», – быстро улетучивается. Последней каплей становится даже не то, что занятия в пригороде сложно посещать – всего один вечер в неделю, – а то, что в библиотеке в Финчли можно брать современные французские романы. В письмах она говорит об «угрызениях совести оттого, что я утопаю во французской прозе» и приводит список прочитанных книг – все они относительно свежие:
«Изменение», Бютор;
«Последний из праведников», Андре Шварц-Барт, «шикарная книжка»;
«Удары судьбы», Роже Вайян, «меня зацепило»;
«В тупике», Бернар Прива, «понравилось»;
«Особенная дружба», Роже Пейрефитт, «скучновато»;
«Обед в гостях», Клод Мориак;
«Дети Нью-Йорка», Жан Бло.
Эта неспособность сопротивляться удовольствию от погружения в свой родной язык, вероятно, усиливалась тем, что я постоянно и повсюду была окружена языком чужим. Моя изначальная решимость – явно без особого желания, достаточно вспомнить, в какой ужас повергла меня сама мысль о том, чтобы «думать на английском» (этим хвасталась одна девушка на занятиях), – рассыпалась в прах, когда в Англию приехала Р. и поселилась в семье в миле от Портнеров.
Я так и не дочитала книгу Памелы Мур, которая, согласно Википедии, в 1964 году покончила с собой.
Р. – единственная из моих «подруг юности», то есть того периода, когда я еще не заняла своего места в обществе, не вышла замуж и не стала работать по профессии, – от кого у меня не осталось ни одного снимка, кроме сделанной в октябре 1958-го выпускной фотографии нашего «философского» класса, где нас с ней разделяет два ряда. Она сидит в первом, руки сложены на платье одна поверх другой. На лице, обрамленном короткими русыми волосами и сегодня кажущемся мне каким-то лунообразным и холодным – не улыбка, а ее любимая гримаска, которую я часто у нее видела, – смесь насмешливости и самодовольства. Сидя она выглядит выше, чем была на самом деле – метр пятьдесят восемь, – и, если присмотреться, видно, что ее прямые, сведенные вместе ноги, касаются земли лишь носками полуботинок на плоском ходу.
В своих воспоминаниях я вижу другую Р.: маленькую решительную особу с округлыми движениями, на лице которой невинная улыбка, предназначенная для тех, кого она хочет очаровать – взрослых обоих полов, – сменяется жестким выражением. Чей хорошо поставленный, глубокий голос теряет свои обычные повелительные интонации и становится – правда, не без труда – нежным и ласковым, когда нужно кому-то угодить.
Что мне сказать о ней, прежде чем я начну видеть в ней Ксавьер из романа Бовуар «Гостья» и перестану выносить ее напористость?[43]
прежде чем приглашу ее к себе и она скажет моему отцу: «Как сами-то, месье?» – так говорят те, кто считает себя выше, якобы опускаясь на уровень собеседника;
прежде чем пойму, что она меня к своим родителям не позовет никогда, чтобы мне не было стыдно за моих;
прежде чем летом 61-го я в каком-то смысле отрекусь от нее, написав ей совместное письмо с Ж., моей новой институтской подругой;
и больше никогда с ней не встречусь, кроме одного раза в 1971-м, на термальных источниках в Сен-Оноре-ле-Бен, у главного бассейна: тогда я увидела ее со спины, с мужчиной и маленькой девочкой, и сразу узнала по мощным, как у велогонщика, икрам; она обернулась, наши взгляды встретились, и мы тут же без единого слова отвели глаза.
Что мне сказать о ней и зачем вообще что-то говорить?
Наверное, затем, что я не способна воскресить ту, кто была мной в Англии – и которую я уже давно называю «девушкой из Лондона», как в песне Пьера Мак-Орлана в исполнении Жермен Монтеро («Как-то крыса ко мне в комнату вбежала» и т. д.), – вне тандема, который мы с Р. зачем-то образовали в чужой стране, исключив на эти полгода любые другие отношения.
Пожалуй, процитирую то, что я писала Мари-Клод:
«Р. ‹…› потрясающая девушка – прогрессивная, смешная, и просто уму непостижимо, какая оптимистка – для нее вообще не существует проблем!»
В этих словах, написанных в середине мая, через полтора месяца после приезда Р., я читаю восхищенное удивление ее поведением, ее непринужденностью и легкостью, которых во мне нет и которым я была – и остаюсь до сих пор – полной противоположностью. Сегодня я вижу
