Продолжение упоминания членов императорской фамилии на ектении священниками обостряло политическую ситуацию во многих районах, нередко молящиеся выражали недоумение и недовольство поминовением, имели место и столкновения мирян с духовенством. По этой причине и священнослужители, и представители гражданских и военных властей на свой страх и риск, не дожидаясь указаний Св. Синода, распоряжались об изменении текстов, иногда этому предшествовали напряженные дискуссии, порой проводилось голосование представителей духовенства. При этом возникали различные местные варианты поминовения. Так, митрополит Московский и архиепископ Нижегородский 6 марта направили в свои епархии указания о необходимости поминовения «Богохранимой Державы Российской и христолюбивого воинства». Ранее, 3 марта, в Москве одни представители духовенства решили молиться «О Велицей Державе Российской и правителях ея», а другие предлагали поминать «Богохранимую Державу Российскую и правительство ея». В Костроме в тот же день утвердили формулу «О благоверных придержащих властях», которая соответствовала любой ситуации. В Петрограде собрание благочинных предписало молиться о «Правительстве богохранимой державы Российской». В других епархиях, отдельных городах и монастырях находили свои новые формулы[187].

В вооруженных силах решительно действовали командующие, они понимали необходимость спешного решения вопроса, чреватого конфликтами. Соответствующие распоряжения отдал военным священникам Юго-Западного фронта его главнокомандующий генерал А. А. Брусилов. А главный священник Черноморского флота получил первоначально телеграфное распоряжение от командующего флотом адмирала А.В. Колчака поминать «Верховного главнокомандующего Великого князя Николая Николаевича и весь царствующий дом», опуская в титуле главнокомандующего слова «Благоверного государя». Очевидно, на этом этапе А.В. Колчак считал вероятным сохранение монархии. Однако уже через несколько дней от командования флотом поступило новое распоряжение об «изменении поминания». Показательно, что духовенство действовало в этих ситуациях по прямым указаниям военного и военно-морского командования. По-видимому, авторитет светских и военных властей в деле реорганизации богослужения признавался духовенством и не смущал представителей командования. Иногда вопрос даже решался без обращения к духовенству. Так, начальник Моонзундской позиции запрашивал командующего флотом Балтийского моря: «Как надлежит произносить в церкви при церковных службах ектенью?». Предполагалось тем самым, что распоряжения адмирала явно будут авторитетными для священников. В Могилеве же, где находилась Ставка верховного главнокомандующего, еще 5 марта сохранялось упоминание о царе, но было опущено упоминание о «самодержавнейшем»[188]. Наконец специальные решения об унификации церемонии «возглашения» были приняты Петроградской духовной консисторией и Св. Синодом. 7–8 марта Св. Синод предписал возносить моление «о Богохранимой Державе Российской и благоверном Временном правительстве ея». Митрополит Евлогий вспоминал, что некоторые диаконы иногда путали и возглашали «Многие лета» — «Благовременному Временному правительству»[189]…

Однако и после этого, вопреки официальным указаниям Св. Синода и своих епископов, многие монархически настроенные священники упорно продолжали поминать царскую фамилию, это имело место в провинции, в действующей армии и даже в пригородах Петрограда (порой священники не оглашали манифесты и другие юридические акты Временного правительства). Подобные действия представителей духовенства стали предметом особых разбирательств. Некоторые священники были уволены за штат церковным начальством, некоторые — смещены местными властями, кого-то даже ждал арест. За монархическую проповедь был уволен на покой даже епископ Сарапульский и Елабужский Амвросий[190].

Депутат Государственной Думы Н.Д. Крупенский (Крупенский 2-й) сообщал в Св. Синод, что за пропаганду против нового строя некоторые представители петроградского духовенства неоднократно арестовывались, однако они «смотрели на это как на тяжелый крест, который они должны нести». Некий же вологодский священник, сохранявший верность свергнутому царю, упорно заявлял: «Поминаю и впредь буду поминать»[191]. Некоторые же представители духовенства, не желая признавать «революционные» поминовения новых властей, но стремясь избежать репрессий, придумывали свои, компромиссные варианты. Так, известный московский священник В. Востоков во время своих служб провозглашал: «Помяни Господи всякое начало и власть благия в благости укрепи». Один же священник Вологодской епархии на протяжении весны 1917 г. «не отказывался поминать новое правительство», но одновременно упорно продолжал поминать на богослужении и правительство прежнее[192].

Иногда основанием для разбирательства со стороны новых властей были и проповеди в храмах. Так, в Св. Синод поступило письмо, посвященное проповеди в петроградской церкви Скорой Послушницы (Николо-Александровский храм Палестинского общества). Ее произнес уже 5 марта 1917 г. староста церкви, профессор Киевской духовной академии А.А. Дмитриевский, известный византинист, член-корреспондент Академии наук. Он сочувственно перечислял имена ряда представителей династии Романовых, включая Николая II, осудил убийства полицейских и гонения, которым подверглись члены их семей. Проповедь вызвала немалое волнение среди прихожан, у церкви собралась большая толпа, требовавшая ареста проповедника. Дмитриевскому удалось избежать ареста, впрочем, епархиальное начальство просило его впреть воздерживаться в проповедях от обсуждения политических вопросов[193]. Однако судьба некоторых других проповедников, сочувственно отзывавшихся о монархии, была иной, их задерживали сторонники революции.

С другой стороны, многие верующие организовали благодарственные молебны после падения монархии: «первой ласточкой» революции для епископа Евлогия была телеграмма священника его епархии: «Рабочие просят отслужить молебен по случаю переворота». Религиозные службы сопровождали «праздники свободы» во многих городах и селах, в епархиальных центрах в них нередко участвовали и местные архиреи. Во время торжественных религиозных процессий перед иконами порой несли красные знамена с лозунгом «Да здравствует демократическая республика» и др.[194]

Некоторые священники украсили себя красными бантами, в условиях революции это была явная политическая демонстрация. Символы революции проникали и во внутреннее убранство церквей. «Теперь в Казанском соборе у подножия Распятия, где столик панихидный, заупокойный, у ног Христа кто-то приколол красный шелковый платок и цветы. <…> Это то же красное знамя. И это очень мудро. Я только что писала о кресте, и этот платок меня потряс, в редкие минуты такое волнение внутреннее испытываешь, и особенно я ноги Христа поцеловала, не так как всегда», — писала Т.Н. Гиппиус, сестра З.Н. Гиппиус, активно участвовавшая в деятельности Петербургского религиозно-философского общества. О прикреплении красных бантов к иконам сообщают и другие источники[195]. Подобные индивидуальные действия глубоко верующих людей свидетельствовали о сакрализации революционных символов и о политизации религиозной жизни.

Политика все агрессивнее вторгалась во внутреннюю жизнь Российской православной церкви. Управление церковью было на время дезорганизовано. Во многих епархиях возникло движение мирян и низших церковных служителей, которые боролись за улучшение своего положения, требовали спешных и радикальных преобразований в церкви, использовали при этом революционную риторику, а иногда и действовали в союзе с новыми революционными властями. Противники подчас презрительно именовали их «социал-диаконами» и «социал-псаломщиками». Некие псаломщики даже создали свою Боевую организацию и угрожали своим оппонентам террором[196].

Некоторые архиереи и многие священники были