узенькие промежутки стыковых швов будут в конечном итоге вливаться в бессознательное, в Тихий океан сновидений, что означало бы следующее: интервал между квантовыми гранями бодрствования и интервал между режимами бодрствования одной и той же природы.

Но действительно ли эти гипотетические промежутки между тектоническими плитами всегда предметного сознания, содержащие «ничто, которое есть нечто» плавно переходят в океаническое бессознательное сновидений?

Пожалуй, правильный ответ будет такой: среди «краткоживущих», мгновенно развоплощаемых химер, примостившихся или, лучше сказать, мелькающих между очередными заступающими на вахту актуальностями, есть и долгожители своих странных, выморочных миров, в том числе и сновидческого мира. Правда, пребывают они в состоянии «ничто, которое есть нечто», так что проблема фиксации содержания практически неразрешима, по крайней мере в дискурсивном мышлении. Чтобы опознать явленность в просветах передачи эстафеты интенциональности сознания, требуется что-то вроде ответа на вопрос в духе Витгенштейна: «Возможны ли любовь и верность продолжительностью несколько секунд?»

Так что, осторожно работая щеточкой, следует еще иметь в виду по крайней мере две вещи. Во-первых, образ и мотивы сновидений, как бы свободно плавающие в разреженном пространстве, когда сознание отключено, в состоянии ego cogito пребывают под огромным давлением, дробящим в крошку, в пыль все то, что может распускаться в океане сновидений, в резервуаре бессознательного вообще.

А во-вторых, – и такой точки зрения, похоже, придерживался сам Фрейд, – побуждения бессознательного проникают в интенсивное светлое поле сознания, в его актуальность, не в качестве узкой исчезающей каемки по краям, а в форме иноприсутствия. То, что не вытеснено вытеснением, подвергается, например, так называемой рационализации или может быть отслежено в качестве оговорок, очиток и описок, для объяснения которых Фрейд, как правило, отсылает к более явным формам бессознательного, к тем же сновидениям. Иногда бессознательные мотивы, несмотря на давление репрессивной инстанции сверх-я, все же «продавливаются» в ясную картинку ego cogito, окрашивая ее специфической иновидимостью.

На долю виртуальных частиц, заполняющих вахтовые промежутки интенциональности, остается не так уж и много, тем более что в этом виртуальном облаке представлены и свернутые измерения психического, когда-то заполнявшие всю «территорию психе», а теперь остающиеся в виде реликтов. Вслушаемся в размышления Фрейда на этот счет, содержащиеся, в частности, в работе «Неудовлетворенность в культуре»:

«Род огромных ящеров вымер и уступил место млекопитающим, но истинный представитель этого рода, крокодил, по-прежнему живет вместе с нами. Возможно, эта аналогия слишком отдаленная, к тому же она не совсем верна из-за того обстоятельства, что выжившие низшие виды в большинстве случаев не являются настоящими предками нынешних, более развитых. Промежуточные звенья, как правило, вымерли и известны только благодаря реконструкции. В душевной области, наоборот, сохранение примитивного рядом с тем, что возникло из него и преобразовалось, встречается настолько часто, что не стоит даже обращаться к примерам. Чаще всего это происходит в результате разрывов в развитии. Один количественный компонент установки, импульс влечения, остался неизменным, у другого произошло дальнейшее развитие»[26].

Можно саму панораму психики или психического взять в фокус сознания; то, что предстанет тогда перед нами, можно сравнить с неоднократно разрушавшимся и отстраиваемым городом. Потребуется совмещение и взаимоориентация нескольких хрономасштабов, а эта задача отнюдь не из легких. Сам Фрейд сравнивает построение такой панорамы с экспедицией по Риму знатока римской истории:

«Самое большее, что он мог бы сделать благодаря своим наилучшим знаниям о Риме со времен Республики, – это указать места, где находились храмы и общественные здания той эпохи. Теперь на их месте руины, но не самих этих зданий, а их более поздних перестроений, возникших после пожаров и разрушений. Едва ли требуется особо упоминать, что все эти останки Древнего Рима вкраплены в лабиринт улиц Большого Города, возникшего за последние столетия, начиная с эпохи Возрождения. Разумеется, многие древности по-прежнему погребены в почве города или под его современными сооружениями. Таков способ сохранения прошлого, с которым мы сталкиваемся в исторических местах, таких как Рим»[27].

Проблема в том, что в случае города разместить эти слои по соседству и тем более совместить их в плоскости нереально: «Если мы хотим пространственно представить историческую последовательность, то это можно сделать только через существование в пространстве, одно и то же пространство нельзя заполнить дважды. Наша попытка кажется праздной забавой, у нее есть только одно оправдание – она показывает нам, как мы далеки от того, чтобы выразить своеобразие душевной жизни с помощью наглядного изображения»[28].

Действительно, комплектация души нисколько не похожа на зачистку гомогенной плоскости, и локализация в пространстве психического радикально отличается от локализации объектов в развернутом физическом пространстве макромира. И все же щетка Витгенштейна, в которую воткнута палка, – это неплохой инструмент как раз в археологическом смысле, инструмент, пригодный для того, чтобы сметать пыль времени с едва различимых контуров действительности и реставрировать некое грандиозное целое, исчезнувшее в свернутом измерении, при том что некоторые его части продолжают торчать из земли, а некоторые используются в совсем других, последующих единствах. Смещение фокуса внимания вдоль нескольких диапазонов точности позволяет иногда из отдельных уцелевших фрагментов реставрировать то или иное ушедшее настоящее – если и не как нечто, предъявляемое к проживанию, то по крайней мере как альтернативную тематизацию совокупности явлений. Тогда в порядке переключения актуальностей могут мелькнуть трансперсональные матрицы жертвенного аутопоэзиса, дионисийских мистерий, тотемных идентификаций и иные целостности поведения, самочувствия и мирочувствия, которые теперь больше не встречаются самостоятельно. Например, теперь они всего лишь ворсинки от щетки – но были девственным лесом, шумом и смыслом которого являлась душа тогда, когда она вообще впервые явилась.

Движение вдоль шкалы «уточнение – “расточнение”» сопровождается появлением внезапных четких ракурсов, каждый из которых соответствует определенному миру. Чтобы предстать в фокусе, такой мир должен быть расчищен, очищен от детализаций, уточнений, которые сфокусированы на собственных местах в иных мирах, а здесь являются лишь помехами и загромождениями. В современной физике такие ракурсы, компактные участки диапазона, называются эффективными теориями, собственно эффективность которых прямо пропорциональна безжалостности избавления от всего лишнего. Хочется привести на этот счет еще одну цитату из Лоуренса Краусса, тем более что она содержит косвенную отсылку к швабре Витгенштейна:

«Может показаться чудом, что мы можем вот так запросто выбросить из теории огромное количество информации, и какое-то время это казалось чудом даже для самих изобретателей такой процедуры, например, Фейнман назвал подобный прием “заметанием мусора под ковер” (sic!). Но после некоторых размышлений теоретики пришли к выводу, что если физика вообще возможна, то она и должна “работать” именно таким образом. В конце концов, информация, которую мы отбрасываем, не должна быть корректной! Каждое измерение, которое мы