Шрифт:
Закладка:
— Да мы понимаем, — вздохнул дворник. — Нетто мы не понимаем? Циклон, антициклон. Чай, тоже радио слушаем, газеты читаем. Мы ведь к вам со всем нашим уважением.
Дворник полез за пазуху своей телогрейки и, сопя, извлек на свет бутылку марочного коньяка и коробку конфет, перевязанную розовой ленточкой.
— Это вам, Сергей Макарыч, и супруге вашей, любезной Маргарите Владимировне, дай ей бог здоровья! Нешто мы не понимаем. Мы понимаем. А вы уж для нас тоже расстарайтесь.
Лицо метеоролога пошло красными пятнами.
— Немедленно уберите это! Немедленно! — закричал Штучкин и затопал ногами.
— И ни-ни, — забормотал дворник, комкая шапку и пятясь к двери. — Нетто мы не понимаем, мы очень даже понимаем.
Ноги отказали бедному метеорологу, и он рухнул на стул. Входная дверь за дворником защелкнулась.
А ночью снег неожиданно прошел. Утром на голубом небе засветило слепящее зимнее солнце.
Пересекая двор дома № 5, метеоролог Штучкин услышал знакомый голос.
— Спасибо, Сергей Макарыч, уважили. Многие вам лета, и супруге вашей, и деткам.
Дворник издали снял шапку и низко до земли поклонился. Метеоролог втянул голову в воротник и рысью помчался к подъезду. Бабахнула дверь подъезда.
— Уважь человека, — неизвестно кому назидательно сказал дворник. — И он тебя уважит
Спасатель
Народ у нас, как известно, самый читающий в мире.
…А дело было в поезде метро. Человек в книгу с головой ушел. Среди бела дня. Ушел — и нет его, не выныривает. А книга толстая, и раскрыта на самом глубоком месте. Неизвестно, чем бы все кончилось, не окажись поблизости Борис Андреевич Холодов. Он тут рядом плескался. В одном мелководном детективе. Не раздумывая ни секунды, смельчак поспешил на помощь.
Он бросился прямо в водоворот сюжета и вытащил незнакомца.
Спасенный был совсем еще молодым человеком. Оказав ему первую помощь. Холодов отвел юношу к себе домой, дал переодеться в сухое, заварил крепкого чаю.
— Эх, молодые люди, — сокрушался Холодов. — Лезете в воду, как говорится, не зная броду. А книги, между прочим, тоже разные бывают… Бывают что по грудки, бывают по пояс, бывают по щиколотку, а есть и того… — Для большей выразительности Холодов показал ладонью над головой.
— А собственно говоря, — сказал молодой человек, — собственно говоря, кто вас просил меня спасать?
— То есть как? — опешил Холодов.
— А вот так! Спасли, понимаешь, на самом интересном моменте… Теш как раз только все и закручивалось.
— Ну, знаете ли, — развел руками Холодов. — Их спасают, а они еще и недовольны. Это, знаете ли, ни в какие рамки не лезет.
— Спасают, когда их не просят… — капризно сказал молодой человек, свернулся на диване калачиком и заснул.
Холодов накрыл его пледом и на цыпочках вышел из комнаты.
Наутро молодой человек исчез, оставив на столе записку: «Спасибо за чай. Взял почитать журнальчик. Сергей».
На этом можно было бы окончательно поставить точку, если бы настоящая история не имела бы небольшого продолжения.
Как-то Холодов возвращался домой, он к тому времени работал уже главным спасателем в одной районной библиотеке. Дорога шла бульваром, Холодов уже намеревался свернуть к выходу, как взгляд его упал на скамейку с белеющим на ней раскрытым журналом. Через секунду Холодов держал его в руках. Сомнений не было: это был тот журнал, что принадлежал когда-то Холодову.
— Сережа! Сергей! — позвал Холодов. Нет ответа. Только рябь строчек, куда хватает глаз.
— Говорил же я, предупреждал, — прошептал спасатель.
Иногда вечерами Холодов достает журнал с полки и, далеко отставив его от себя, как это делают сильно дальнозоркие люди, читает. Вид у него при этом сердитый.
Старая записная книжка
Никогда не надо звонить по старым записным книжкам. А то некоторые звонят, и, между прочим, ерунда получается. Один мой знакомый раз позвонил. Фамилия его Николаев. Ему на глаза попалась его старая записная книжка, он и позвонил. Книжка старая. Обложка потресканная. Листочки рассыпаются. Он ее открыл на букву «л». Смотрит, на эту букву записано пять Лен, три Люси и одна Лаура. Нет, он думает, я пока Лауре звонить не буду, да и, пожалуй, Люсь тоже беспокоить не стоит, а позвоню-ка я какой-нибудь Лене. Взял и позвонил. И говорит:
— Лен, привет!
— Привет! — она ему отвечает. — А это кто?
— Это Юра.
— А, Юра, привет! А какой это Юра?
— Да Николаев это Юра! Ты что, не помнишь?
— А, Николаев! Привет, Юр! Ты куда пропал? Обещал перезвонить и пропал?
— Я из автомата звонил, понимаешь. Он у меня двушку проглотил. А я никак вторую разменять не мог.
— Ну, и разменял в конце концов?
— Разменял.
— Так ты сейчас опять из автомата звонишь?
— Нет, мне потом дома телефон поставили. У меня очередь на телефон подошла.
— Поздравляю тебя с установкой телефона.
— Да чего поздравлять, я потом все равно в другое место переехал.
— От метро далеко?
— Далеко. Шесть часов на самолете. Я туда назначение получил. Тундра, олени, понимаешь.
— Значит, ты сейчас из тундры звонишь?
— Нет, я уже в Москву давно вернулся.
— Это хорошо! Надо как-нибудь встретиться.
— А чего тянуть! Давай сегодня.
— Я сегодня не могу. У меня ученый совет сегодня.
— Да ну его, ученый совет! Что он без тебя не обойдется?
— Они, понимаешь, меня председателем выбрали. Хочешь не хочешь, а быть надо.
— Председателем? Тогда давай завтра. В кино пойдем. Погуляем.
— Я бы с удовольствием, но меня попросили с внуком посидеть.
— С каким внуком?
— С моим. Он у меня уже большой!
— Алло, алло! Лена… То есть Елена… как тебя, то есть как вас по отчеству… Ой, что-то телефон разъединился… Перезванивать или не перезванивать…
И этот мой знакомый Николаев с сомнением уставился в свою записную книжку.
А в это время его сын — у него сын уже есть лет тридцати пяти — и говорит:
— Папа, ты опять простоквашу забыл выпить.
И хорошо сделал, что напомнил, а то ведь эти старики вечно все забывают и путают.
Девочка с персиками
Она сидела, положив руки перед собой, и смотрела на меня, нет, вернее, сквозь меня, вдаль, доступную взорам лишь детей и сказочников. Но в позе ее не было неподвижности, наоборот, вся она была отрицанием покоя, и казалось, что она только что вбежала из большого тенистого сада и вдруг замерла в этой своей прекрасной задумчивости. И все слова, которые пронеслись в моей голове, показались мне пустыми и жалкими, — потому что никакие слова не могли передать ее облик, а только кисть и краски.
