Шрифт:
Закладка:
Ты никогда не думал, что она могла быть искренней, не так ли, Гум? Никогда не предполагал, что она была просто-напросто живым существом? Живым существом, ищущим знания, красоту и любовь. Видимо, нет. Для меня она была таким существом, несмотря на все ее недостатки. Даже, скорее, благодаря им. Но да, я забыла, у тебя ведь нет изъянов! Ты обладаешь исключительно хорошим вкусом… бесчеловечный ты!
А еще она страстно любила свой сад, наверное, даже больше, чем меня. Тот сад, где ты увидел меня впервые, помнишь, Гум? Тысячу раз ты пересказывал мне, какой я предстала перед тобой тогда – в очках и с черным платком в горошек, повязанным вокруг груди. Но ты так и не разглядел сад, так и не увидел его. А стоило бы, может, всего этого и не произошло бы. Мама лелеяла свой сад, выравнивала газон. У нее было врожденное чувство цвета и пропорций, ароматов и материй: «Вот этот цветок может уколоть, а эти листья мягкие и нежные». Здесь тень, а здесь свет. Тут журчит вода, а тут твердая земля и полуденное солнце. Каждый раз она постригала свой единственный розовый куст с огромной осторожностью, будто ничего дороже у нее не было. Ты не знаешь, что для нее и для меня этот сад был раем, местом разговоров и объятий летними вечерами, пока я не подросла (потом мы перестали обниматься). Будучи совсем малышкой, я считала его моим необъятным лесом, миром, полным необыкновенных уголков. Я пряталась среди цветов, когда мы с мамой играли в прятки, проводила там дни напролет в компании куклы, выносила на газон игрушечный сервиз для воображаемых гостей. Именно в его тени мы проводили мои дни рождения, а зимой, когда сад отдыхал от цветов, перекидывались снежками с подружками.
Часть прошлого умирает с любимыми людьми. Та недопонятая часть, к которой остается столько вопросов. Я никогда не узнаю, любила ли она моего отца, хотела ли рожать меня или я была случайным ребенком, любила ли она этого мужчину, что сегодня не дает мне свободы, каким было ее самое приятное воспоминание, самый лучший день в ее жизни.
Да, Гум, мама, возможно, не была умнейшей женщиной, но что ты знаешь о красоте и человечности? Ты выгнал нас из рая. Теперь я здесь, с тобой, на сцене, полной ловушек и соблазнов. Земля – место греха. А я – подвешенная, как моя кукла. Мои единственные реплики – те, что ты диктуешь. Единственный сценарий – твой. Правда, у него беднейшее содержание: владеть мной, как демон. Я нахожусь здесь, будто в адском гнезде, и не могу увидеть будущее. И, как моя мать, без настоящей любви.
Ноя найду! Клянусь, я найду способ с тобой справиться.
* * *
Я увидела сперму и моменты высшего наслаждения мужчин. Это произошло сегодня напротив аптеки, когда мы с Гумом были на улице. Воскресным утром все они прогуливались со своими женами. Я смотрела на них. Они были в парадных костюмах, начисто выбритые и надушенные, и вдруг я увидела, как сперма течет из штанов этих мужчин, сочится позади них, словно слизь за улитками, и порождает детей. Потомство как раз шло следом. Я увидела эти литры, миллионы литров спермы. Из них образовывались ручьи, реки, а потом – гигантский океан. Никому из этих мужчин не принадлежащее море спермы – закон больших обезьян, их первородное насилие и подпитка для их безумия. Невидимое, оно окружает нас и гонит свою безымянную бурю по улицам. Каждый мужчина – его носитель. В том, что висит у него между ног, он носит частичку этого моря, которое засасывает женщин в пучину.
* * *
Кристально-чистый зимний день. Я выкрала его у времени, выкрала у Гума. Сухие пирожные и чай – все, как у взрослых. Перед глазами бесконечная жизнь. Мы лежим на широком диване в большом доме твоих родителей, и я слушаю твой рассказ. Я согласна. Я соглашаюсь, как Медуза. Ты любишь театр, животных, хочешь уехать жить далеко отсюда. Я говорю: «Тогда нужно жить рядом с крупным городом». Мы решаем, что лучше всего будет неподалеку от каньона – Каньона Лорел в Лос-Анджелесе – или на берегу реки Гудзон в Нью-Джерси, там, где за мостом можно видеть Нью-Йорк. Да, пусть все будет совсем рядышком, чтобы все видеть, все чувствовать: вой койотов и шум толпы в театральных холлах, летающих кругами над нашими головами орлов и взволнованные фигуры актеров на сцене.
Из носика чайника, похожего на лебединый клюв, все еще струится пар.
«Мне нравится твоя страстная натура, – сказал Стэн, – она будто освещает тебя изнутри. Давай уедем, когда захочешь. Мне семнадцать с половиной, скоро будет восемнадцать. Может, это прозвучит глупо, но, если ты будешь со мной, ничто меня не остановит».
Он был так красив, спокоен и решителен. Я сказала: «Важен не свет внутри нас, а тот, который мы излучаем. Ты излучаешь много света!»
Он улыбнулся, очертил пальцем контур моего подбородка, будто хотел нарисовать его, и промолвил: «Ты тоже вся светишься».
Секунду подумав, я ответила:
«Нет, в себе я не нахожу света! Он так долго был заперт там, так долго боролся там с тьмой, что не знаю, появится ли он вновь, понимаешь, о чем я?»
«Да, тогда нужно тебя потереть, снова вдохнуть в тебя жизнь, как в лампу Алладина… И он вернется! Долорес, ты ошибаешься! Вот ведь он, я вижу твой свет. Прямо здесь. В твоих глазах, на твоей коже, на твоих губах…»
Он пододвинул ко мне свое лицо и руки, и я стала плакать, прошептав только: «Помоги мне, Стэн, помоги».
«Что ты говоришь?»
Ничего. Я молчала.
Облака в небе медленно и низко плыли. Небо было так близко к земле. Пошел снег, и мы вышли в сад, побежали к снегу и стали ловить снежинки. Одна из них задержалась в воздухе, подрагивая в
