раскрывает нашу сексуальность. Как пишет Фрейд, «встречается лишь малое число невротиков, у которых не было бы своих особых копрологических обычаев, церемоний и т. п., тщательно ими скрываемых» [146]. Да и не невротиков тоже, раз уж на то пошло.

То, что я делаю со своим ртом, анусом или членом, еще ничего не говорит о том, хороший я или плохой, любовь это или что-то еще. Ответа на вопрос беккетовского Моллоя – «Но истинная ли это любовь, в прямую кишку?» – в прямой кишке нет [147]. Благодаря Фрейду мы стали ближе к тому моменту, «когда сможем сказать: „Позволь, я пересчитаю все способы, какими люблю тебя“, – и больше не бояться прослыть извращенцем» [148]. Но лишь ближе – не более того.

Полиморфную сексуальность ребенка Фрейд называет «перверзией» из-за того, что половой инстинкт по-прежнему влиял на его мышление, несмотря на проведенную им фатальную деконструкцию. То же самое досадное влияние заставило его наделить «гетеросексуальную генитальность уникальным статусом, как если бы это был единственный аспект инфантильной сексуальности, пригодный во взрослой жизни» [149]. Нам, постфрейдистам, эта идея должна казаться такой же глупой или старомодной, как вагинальные оргазмы и смерть от мастурбации, но по самым разным причинам не кажется.

Если сексуальная извращенность и существует, она не похожа ни на одно из явлений, которое так (ошибочно) называют. Она не имеет отношения к тому, какие сексуальные акты мы совершаем, с использованием чего или с кем. В чем же тогда она заключается?

Когда мать кормит ребенка, держит на руках или утешает, он испытывает эмбриональную форму любящей благодарности. Если она этого не делает (а такие случаи бывают – такова уж жизнь), он чувствует эмбриональную форму зависти, подогреваемую ненавистью [150]. Голод атакует его. Он не может защитить себя сам. Его могла бы защитить мама (и поэтому она хорошая), но она не делает этого. Значит, она отделена от него, не под его контролем. Поэтому он ненавидит ее как нечто хорошее, но отделенное. И эта ненависть является завистью: «Завидующий страдает, увидев у другого то, что хочет сам» [151].

Если зависть оказывает чересчур сильное влияние, пока любовь развивается в нас, мы можем захотеть не разрушать вещи, которые любим, а поддерживать их существование, чтобы завистливо состязаться за них, тем самым постоянно убеждая себя, что не нуждаемся ни в этих вещах, ни в тех благах (щедрость, креативность, полнота жизни, красота), которые они несут. В таком случае наше душевное состояние можно охарактеризовать как в самом деле извращенное, поскольку оно отвергает все хорошее и живое, стремясь «создать мир, который представлял бы собой отрицание реальности добрых вещей», мир «безжизненности, в котором нет места великим тревогам живых и ограниченных во времени» [152]. Супруги, занимающиеся вагинальным сексом в миссионерской позе, могут быть сексуальными извращенцами, в то время как лесбиянки-садомазохистки, занимающиеся анальным фистингом, могут и не быть. Квир – не гарантия извращенности, а «гетеронормативность» – не гарантия ее отсутствия.

Болезненное колебание между инфантильной любовью и ненавистью/завистью может вызвать раскол между хорошей мамой, которая заботится, и плохой, которая наказывает. Но у ребенка есть только одна – несовершенная – мама, не полностью хорошая и не полностью плохая. Поэтому по мере того, как реальность получает все больший контроль над его разумом (если дело действительно в этом), он сталкивается с задачей по интеграции хорошей матери и плохой в одно целое [153].

Предположим, ваш ребенок проголодался, а вы ничего не предпринимаете. Он пугается, его охватывает тревога. Он не может справиться со своими переживаниями. Вы можете помочь ему, если его тревога не заставляет тревожиться и вас. Если у вас это получится, вы вернете ему его тревогу в более терпимой форме. Со временем он на – учится преодолевать такого рода эмоции и они перестанут вредить ему. Фрустрация, а также вызываемые ею зависть и ненависть станут не так опасны для любящей благодарности, которая будет мыслиться как нечто, включающее эти эмоции (без чрезмерной угрозы с их стороны). Однако, если вы не сможете справиться с переживаниями ребенка, его зависть и ненависть будут отравлять любовь, делая ее невыносимой. Это один из главнейших способов, каким «человек передает несчастье другому» [154].

Эмбриональные (чистые) любовь и ненависть – это чувства, которые еще не соприкоснулись с несовершенной реальностью. Зрелая любовь, напротив, нечиста, связана с завистью и ненавистью. Испытывая ее, мы не воспринимаем (или воспринимаем совсем недолго) эти деструктивные чувства как смерть любви. Мы способны переносить их и потому не вытесняем любовь, чтобы избавиться от них.

Мы склонны говорить о любви как о чем-то исключительно хорошем. В этом нет ничего удивительного, коль скоро именно такой ее рисует наше привычное представление о любви. Однако общепринятые представления иногда искажают реальность. Еще Фрейд заметил, что у человека с истерическим параличом руки (части тела, связанной с привычным представлением о руке) нет анатомического заболевания, поскольку ни один паралич не может разбить одну только руку с учетом ее мускульной и нервной структуры [155]. Он также показал (пусть это и более спорно), что наша привычная концепция сексуального не отличается психологическим единством. Если обобщить эти открытия, мы должны скептически (по крайней мере, без самоуверенности) отнестись к привычным представлениям. Конвенциональная любовь действительно противоположна зависти и ненависти. Но психологическая реальность, к которой отсылает это представление, может оказаться более сложной и вмещающей противоположные явления – «той еще загогулиной», как выразился Йейтс [156].

Об этом следует помнить, когда, столкнувшись с хаосом любви, мы испытываем искушение разделять и властвовать. Сексуальная любовь, родительская, братская, дружба, агапе, любовь к родине, любовь к спорту… Нам кажется, что мы введем достаточно различий —, и вся путаница разрешится. Но это предполагает, что эти различия сами по себе не являются проявлениями путаницы и тревоги, то есть в каком-то смысле защитным механизмом. Примерив их на себя, мы наверняка осознаем, насколько спорно это предположение.

Хорошая мать, способная справиться с тревогой ребенка, возвращает ему его образ себя как нечто хорошее, что можно любить и с чем можно отождествляться. Плохая, в свою очередь, возвращает его как нечто плохое, что он ненавидит и от чего отказывается. Но если ее любовь шизоидна, если она имеет тенденцию оборачиваться ненавистью, когда ребенок не отвечает должным образом на ее чувства, его образ себя возвращается к нему легко переключающимся между хорошим и плохим. Вот почему такая любовь «истощает эго» [157].