Хотя ревность способна оживить желание, ее связь с собственничеством может оказаться слишком крупной издержкой, чтобы потенциальная выгода перевесила. В той мере, в какой флирт нуждается в ревности (стремящейся сохранить то, что флирт угрожает разрушить), он тоже страдает от этой связи. Эта критика упускает из виду, что ревность может быть как «стимулируемой страхом жадностью», так и «обостренным страхом соперничеством» [135]. Жадный любовник надеется сохранить возлюбленную для себя; соперничающий – сохранить отношения с ней хорошими. Первого соперник провоцирует усилить хватку; второго – любить больше. Тот, кто разжигает флиртом костер жадности, косвенным образом стремится к тому, чтобы им обладали еще больше, составляя партию собственничеству любовника. Тот же, кто подстрекает к соперничеству, ищет более глубоких, живых отношений. Таким образом, ревность-соперничество страшится утраты, но не человека, который, обладая свободой, сам не может быть предметом обладания, а (из-за пренебрежения) любовных отношений как таковых.

Присутствие любимого человека в нашей жизни всепроникающе. Без него смысл нашего существования под угрозой: «Для влюбленного его возлюбленная лишает мир (в котором ее нет) надежды» [136]. Когда появляется соперник, мы справляем преждевременный траур по ней (она умрет для нас…), а также по себе (… и поэтому мы тоже как бы умрем). В то же время мы рисуем себе ее отношения с соперником: «Другой ласкает ее прелести и „киску“, / Другой сгорает в жгучем, томном взоре» [137]. Нас переполняет гнев за тот вред, который соперник может нанести; переполняет зависть к его возможному успеху. Мы злимся на себя за собственный вклад в потенциальную потерю; на возлюбленную – за ее вклад. Это мощная гамма чувств. Риск, связанный с их пробуждением к жизни (даже ради того, чтобы оживить желание), чрезвычайно велик. Риск обнаружить, что любовь умерла, потому что никто не вдохнул в нее жизнь, конечно, не менее велик, хотя постоянная близость любимого человека скрывает это от нас.

Размышляя о рисках и выгодах ревности, мы не можем не думать о ее роли в различных психологических стилях. Она оказывается настолько деструктивной для отношений Марселя с Альбертиной, что любовь (как эмоция, испытываемая к другому человеку) отбрасывается как слишком болезненная. Когда ее уже не стало, он приходит к выводу: «Моя любовь была не столько любовью к ней, сколько любовью во мне», которая не имела «никакой реальной связи» с кем бы то ни было [138]. То, что некогда призвано было связать Марселя с миром вне него, связало его исключительно с содержанием собственного сознания, для которого другие люди выступают «потускневшими картинками». В ином случае это было бы лишь свидетельством нарциссического солипсизма. Однако для Марселя – то есть Пруста – ситуация обстоит иначе. Ничто не может избавить его от ревности к Альбертине, но именно это позволяет ему «слой за слоем» раскрывать материю, из которой он состоит, попытку чего и представляет роман «В поисках утраченного времени» [139]. «Пруст мог позволить себе считать человеческие отношения неудовлетворительными – или, во всяком случае, мог заставить Марселя считать так, – поскольку знал, что найдет ответ в своем творчестве» [140].

Ревность, которую Мэгги Вервер испытывает к Шарлотте Стэнт в «Золотой чаше» Генри Джеймса, принадлежит совершенно другому психологическому стилю и имеет иные последствия. Усомнившись из-за ревности в «чудесном маленьком мире» своих богатств и привилегий, Мэгги осознаёт, что, хоть Америго и ее муж, «все это время его не было с ней». Осознание, естественно, неприятное. Но, как замечает Фанни Ассингем, оно и «должно было быть неприятным», чтобы показать Мэгги, «в каком она положении <…> встряхнуть ее <…> заставить принять решение жить» [141]. Решение жить, «не бояться трещин», будь то в золотых чашах, прекрасных супругах или самой жизни, трансформирует ревность Мэгги в «болезненный обряд перехода к трудной пересборке себя в любви» [142]. Если Марселя ревность заставляет видеть только настоящее или воображаемое предательство Альбертины, то Мэгги – собственные недостатки как одну из причин грозящей ей потери Америго. Она приходит к пониманию, что любовь сводится не к тому, чтобы обладать чем-то или хранить под замком, а к динамичному взаимодействию, чреватому болью и риском.

Ревность Мэгги действует как эротическая сила: чем больше она ее преодолевает, тем сильнее любит Америго. В Марселе же она разрушает любовь (если под ней понимать межличностные отношения). В зависимости от ресурсов того, в ком она возникает, ревность может быть как эротической катастрофой, так и благом. Однако дело не только в индивидуальной психологии. Имеет значение также и история. По словам Стивена Керна, в Викторианскую эпоху «ревность считали болезнью, которую следует избегать». Распространенными реакциями на нее были «отрицание, бегство, жалость к себе, в крайних случаях – возмездие убийством или „сатисфакция“ дуэлью». В каждом случае реагирующий «проецировал источник недовольства либо на „неверную“ возлюбленную, либо на „третью сторону“, тем самым избегая размышлений об источниках недовольства» внутри самого ревнивца. Таким образом, викторианское понимание ревности располагает реакцию Марселя или Мэгги за гранью дозволенного. Чтобы ревность воспринималась не столько как «бедствие или зло», сколько как «неизбежное и важное испытание, позволяющее обрести себя как личность, а любовь сделать несобственнической и свободной», должны были произойти глубокие социальные и психологические изменения [143].

* * *

Когда Фрейд обнаружил, «что между сексуальным влечением и сексуальным объектом имеется спайка» и эта связь «при перверсиях, так сказать, распадается на свои компоненты», сама идея сексуальности как инстинкта была развенчана – а вместе с ней и прежнее различие между нормальной и извращенной сексуальностью [144]. Если естественной целью пениса не является эякуляция во влагалище, то пенис, чья цель – эякулировать в рот или анус, просто получает удовольствие в другом месте. Это не нормальный или извращенный пенис, а всего лишь пенис с другими вкусами. То же самое касается клитора, которому приносит удовольствие язык, а не (что проблематичнее, учитывая его положение) пенис. Удовольствие – это удовольствие, а не удостоверение личности.

Что Фрейд сделал, сам того в полной мере не сознавая («гений всегда впереди даже самого себя»), так это проложил путь для деморализации сексуальности и в то же время дал ей гораздо большее право голоса относительно того, кем мы являемся [145]. Булимия и дипсомания некогда считались расстройствами пищевого поведения, но для Фрейда это результат так называемой либидинизации пищеварительной функции. (Вспомните описанную выше эротическую рвоту.) Даже то, как мы едим, пьем и ходим в туалет,