Что же, Докусов не ошибся: если справка КГБ обвиняла меня в методологических ошибках 1949 года, а эти ошибки не отличались от преступлений Томашевского и Эйхенбаума, то можно сказать: докусовы не зря снова вышли на трибуну. Они снова дождались своего часа. Снова они получили право патетически восклицать: Довольно!.. не только гнев, но отвращение к клеветнической стряпне…

А все-таки: почему никто из членов Ученого совета, слушавших выступление Докусова, не встал и не прочел этих приведенных мною здесь, преступных, — да, да, преступных — строк из его статей 1949 года? Почему не сказал никто: — «Докусов — и иже с ним — совершил преступления против человечества. Он участник травли нашей интеллигенции. Он соучастник убийств. Мы его слушаем и, храня молчание, одобряем. Докусов не изменился, он остался таким, каким был в 1949 году, ровно четверть века назад. Эткинд, которого он разоблачает теперь, после того, как в свое время разоблачал учителей Эткинда, ни в чем подобном не виноват: не травил, не убивал, не доносил, не истреблял». Нет, никто не встал, никто этих слов не произнес. Все безмолвно слушали Докусова и, значит, соглашались с ним. Соглашаясь с ним в 1974 году, оправдывали его же речи и статьи 1949 года. Молчали из страха. Молчали — по привычке молчать. Молчали — из неверия в свои силы. Я не перестаю думать об этом с глубокой тоской, похожей на отчаяние.

Вообще же сто́ит и с профессиональной точки зрения взглянуть на это заседание «специального» Совета, призванного установить научную несостоятельность трудов бывшего профессора: выступают психолог, историк КПСС, специалисты по синтаксису русского языка, по педагогике для маленьких детей, по советской литературе (Хватов писал и пишет о Шолохове), по методике русской литературы. Но ведь степени кандидата и доктора даны Эткинду не за русскую грамматику и даже не за изучение Шолохова; он писал о романах Золя и сопоставительной стилистике, о теории поэтического перевода и структуре стиха. Ни одного слова о науке произнесено не было, только профессор Хватов проникновенно заявил, что высшая цель исследования — истина, Эткинд же отвлекает читателя от выяснения историзма! и что профессиональный уровень многих (все-таки не всех!) его работ, их противоречивость дают нам, право и даже обязывают нас ходатайствовать об освобождении Эткинда от степени доктора наук (в кандидатах он, так уж и быть, меня оставил!).

Этим заседанием я не был травмирован, — среди его участников не было ни одного сколько-нибудь стоящего ученого, ни одного человека, к которому я бы питал уважение или симпатию. А я боялся, и даже больше, чем перед другими Советами, — боялся горестных разочарований. Среди гуманитариев института у меня немало друзей, я им доверяю и их люблю; выступление любого из них было бы для меня тяжким ударом. Впрочем, я и к этому теперь был готов. Но — упасла судьба от излишней боли. Держатся мои друзья! Сознание этой, пусть даже молчаливой, честности согревает меня до сих пор. Я не требователен.

(Травмирована была моя жена: по дороге домой она горько размышляла: Боже мой, какой уровень! какой уровень! — Жалко — в Ленинграде, в одном из самых уважаемых институтов с именем Герцена на фронтоне, сидят в полумраке старые [большинство было стариков], скучные и злые люди и, подхлестывая один другого, распаляясь, чувствуя защиту в начальстве и в чужих, но явно начальственных лицах, понимая свою полную безнаказанность, несут злобную, серую чушь. Даже ей, лицу заинтересованному, было нестерпимо скучно от штампов. И ни слова о деле: уж истреблять — так подготовились бы: разобрали бы хоть одну лекцию, хоть одну статью. Уровень! Уровень! — Жалко!)

Заседание Совета по гуманитарным наукам впервые, кажется, в нашей университетской истории постановило снять степень доктора (и даже кандидата!) с ученого, не оказавшегося ни плагиатчиком, ни взяточником. Министерство (ВАК) удивилось, поежилось, и долго не утверждало — может быть, потом все же утвердило? Не знаю, я уехал.

Действие четвертое

К трюм часам дня 25 апреля в Дом писателя имени Маяковского съехались секретари, которых разыскали в разных концах Советского Союза: одного в Грузии, другого в Крыму, третьего в Москве… Зачем их привезли, они уже знали и, поглядывая друг на друга, искали глазами тех двух, за чьими широкими спинами надеялись спрятаться: Федора Абрамова и Даниила Гранина. Увы, не было ни того, ни другого. Жаль, думал, вероятно, каждый: приятно было бы с ними разделить ответственность. Нехорошо это с их стороны, не по товарищески. Вот в Москве, когда Лидию Чуковскую исключали, так Валентин Катаев, старый и тяжело больной, специально приехал в столицу — принять участие в неприятной процедуре; понятно, другим в его присутствии было легче: ведь всё больше литературная плотва, среди этих других — не было ни настоящих, ни, тем более, знаменитых писателей — Наровчатов там, Агния Барто… Валентин Катаев проявил ответственность за коллектив, у него есть совесть. Он понимает, что партия и правительство не зря позаботились о его славе. Не мог же он бросить товарищей в беде, и вот, преодолев свою старческую немощь, он даже пренебрег глупостями, которые не преминет распространять про него западная печать — ну, назовут разок-другой палачом или подпалачником, брань на вороту не виснет, зато помог своим, в трудную минуту их не оставил. А эти вельможи? Один зацепился за какое-то кавказское совещание, — экий незаменимый специалист по рабочему классу! Хитрец и чистоплюй. Второй отверг с брезгливым отвращением приглашение на секретариат, — дескать, я в ваших гадостях не участвую, сами разбирайтесь. И оказалось, что лишены поддержки, спрятаться не за кем, — ведь не за спиной же Холопова? Хоть он, наш Холопов, и первый секретарь ленинградского Союза, и главный редактор «Звезды», но за писателя его не выдашь, на Катаева не потянет. А нужен свой Катаев, очень нужен! Хорошо хоть высоколобая интеллигенция представлена — есть среди нас Владимир Орлов. Он всему миру известен как многолетний редактор «Библиотеки поэта» и как издатель сочинений Блока, и, надо думать, будет вести себя правильно, по-партийному (хоть и беспартийный); Эткинда у него есть все основания ненавидеть, ведь именно Эткинд, можно сказать, бросил бомбу в «Библиотеку поэта» и погубил орловскую карьеру; сняли его с редакторства из-за фразы Эткинда — Орлов ему не простил и не простит. Но с этими интеллигентами — разве можно заранее знать? Может быть, он, начитавшись Блока, вдруг взорвется да скажет, что у него на уме. А на уме у него вот что (об