Шрифт:
Закладка:
– Не поняла. О чем ты?
– Давай я тебе дам пистолет. Ты нажмешь на курок. Ты будешь свободна.– Он громко и нервно засмеялся, – Держи. Он заряжен. Вот так правильно. Не бойся.
– Нет! Я не хочу.– Сказала она, брезгливо беря его в руки.
– Да это фигня. Раз нажмешь. Плавно пальцем.
– Нет! Нет!
– Заладила.
– Отпусти меня. Ты делаешь мне больно.
– Нажми на курок. Зажми глаза, если боишься.
Настя смотрела ему в лицо. Он смотрел на нее не мигающим взглядом. Так продолжа-лось довольно долго.
– Не буду, – наконец решительно сказала она и положила пистолет на стол. Он с грохо-том скользнул и чуть не упал с поверхности стола.
– Это твой шанс. Не торопись отказываться.
– Я не буду играть в твои игры. Ты много выпил.
– Неважно сколько я выпил. Ты подписываешь себе приговор.
– Будь что будет.
– Как хочешь. Ладно. Давай обратно..
Настя так толком ничего и не поняла, толи он шутил, и пистолет бы не выстрелил, или все было в реальности.
Он надолго замолчал. Долго смотрел в темный угол комнаты, слегка свесив голову. Потом продолжил:
– Да! А ты говоришь! Убить человека не так-то просто.
– Зачем тебе все это?
– Видишь сегодня не чёт. Предчувствие меня сегодня обмануло. Как ему верить. Ни фи-га ему верить нельзя, и никто вообще ничего не может чувствовать. Сказки это все. Сказки, правда?
– Я ничего не говорила.
– Да я это так. Налей еще.
– Хватит.
– Тебе же лучше дуреха. Пьяный киллер. Чувствуешь расклад. Сбежишь скорее.
– Я не побегу.
– Почему?
– Потому что ты не будешь стрелять.
– Я!… Я не буду,… – он задохнулся от возмущения, -…. да я….
– Не будешь.
– А с чего ты так решила?
– Давай лучше поедем на вокзал.
– А мне это надо?
– Я домой хочу. В Читу. Там тоже у меня мама. Она ждет меня.
– Ты точно… и с концами и типа я тебя должен отпустить? А как же я тебя могу отпустить. Не могу я этого сделать.
– Что убьешь меня?
– Конечно. Я же профи. Тебе давал шанс? Давал. Ты им чего-то не воспользовалась. А теперь голуба трудно мне будет. Трудно. Не скрою. Но надо. Ведь надо?
– И завтра к маме?
– А при чем здесь мама? Ну да! Пойду. А при чем… ну да… да и у тебя мама и у меня мама ….у всех есть мамы. И все они ждут. Но это грязная работа. Кто будет за мной подчи-щать? Блин! Что с тобой делать!?
– Поедем на вокзал.
– Ну не знаю… не знаю…
– Поедем.
– Не знаю..
– Я в Читу, а ты уж куда там захочешь. А то ты уснуть тут можешь.
– Могу. Это я могу. О! Ментяры охренеют. Киллер мать его хреновый попался! И сразу звезды халявные на погоны.
– Давай одеваться.
– Идет. Мадам. Да! А как тебя зовут.
– Настя.
– Настя. Настенька! Очень приятно. Дайте поцелую вашу ручку, – он приложился губа-ми к ее пальцам, – какие у вас пальчики просто прелесть!
– Уже хватит!
– Отпускаю. О! А меня как?…Хочешь узнать?
– Дело твое.
– А я тебе не скажу. Вот. Меньше знаешь – лучше спишь.– Он пьяно взмахнул рукой, – Провожу тебя. Надежная у тебя сегодня охрана. Всех положу если что. Ты мне веришь?
– Верю.
– Нет, ты, правда, веришь?
– Да верю, верю.
– Тогда заказывай тачку.
– На улице поймаем.
В машине его укачало. Она растолкала его и ее помощью, они добрались до зала ожидания.
Дежурный патруль неторопливо обходил отъезжающих. Спросили билет и у Насти. Она показала паспорт и билет.
– А этот с вами?
– Да! Он провожает.
– Скажите ему, что спать здесь не положено.– Слегка козырнул совсем молоденький лейтенант.
– Обязательно.
– Украдут такую симпатичную девушку, не заметит, – пошутил он, уже удаляясь.
– Скажу.
Они с напарником прошли до конца ряда, и пошли обратно.
– Так и дрыхнет твой ухажер? – улыбнулся лейтенант, вновь подходя к ней.
– Да. Он с работы. Сильно устал.
– Ничего. Раз кавалер нечего филонить. Вы вот заскучали. До поезда еще два часа.
– Совсем нет. Да мы сами разберемся…
– Эй! Милейший. Просыпайся.
Лейтенант легонько толкнул его в плечо. Он что-то промычал, очнулся и, увидев перед собой милиционера спросонья, не разобравшись, попытался выхватить пистолет. Молодой лейтенант опешил, побледнел разом, рука его тоже скользнула за оружием. Все решали секунды, мгновения. Глушитель у парня запутался в кармане. Лейтенант выстрелил, навскидку не целясь. Это был один выстрел в грудь. Наверно он и не хотел убивать, а сделал это больше интуитивно или от недостатка опыта. Лейтенант выстрелил на опережение, но вы-стрел был точен. Парень не сразу умер и еще какое-то время смотрел на Настю и что-то пытался сказать. Она еле разобрала:
– Зачем Настя? Так больно! Неужели все? Я же не сделал тебе ничего плохого.
Настя склонилась испуганная без слез и все время твердила, глядя ему в глаза с угасающим сознанием:
– Это не я! Не я.. не я…
Что было дальше. А что было дальше. Куча глупых вопросов в милиции. Подписка о не выезде. Желтушное не выспавшееся лицо следователя, который не столько спрашивал, сколько кричал и что-то требовал, угрожал, настаивал. О чем он спрашивал. О чем он спрашивал, и что она ему отвечала невпопад. Какая разница. Что она могла сказать. Что она во-обще знала. Она смотрела в лицо… это желтушное не выспавшееся лицо следователя и думала, что наверно ему за его рвение можно и должно добавить еще одну звездочку на погоны. Пусть! Пусть этот мир катится в тартары. Ко всем чертям!
Утром она шла по московским таким милым вчера улицам и думала… думала …думала. Голова гудела от бессонной глупой ночи в милиции. О чем она думала? Просто не о чем. Ночной дождь как-то неожиданно свернул лето. Дворники в каком-то тупом рвении собирали опавшую за ночь листву. Собирали ее в большие кучи и поджигали. Листва не горела, а только противно тлела, заполняя дорожки и всю округу едким дымом.
Дядя встретил ее с немым вопросом на лице. Что можно сказать главному пожарнику Москвы. Она вообще не знала, что отвечать на его вопросы. Двадцать вопросов и ни одного вразумительного ответа. Он отстал, когда она вдруг взяла со стола у него пачку Мальборо и закурила у него на глазах. Она курила только один месяц в 13 лет. Пробовала. Не понравилось. Бросила. Сейчас она курила в зале и пускала клубы дыма прямо ему в лицо. Что он говорил. Разве так важно, что он говорил. Наверно он понял. Он просто оставил ее в покое. Это было то, что нужно.
Москва жила своей жизнью. Кто-то сколачивал нечестные капиталы, кто-то кого подставлял и ждал расплаты. Депутаты вещали о новой и лучшей жизни, им никто не верил, но за них продолжали голосовать и они в бурном экстазе и упоении что их слушают, продолжали врать всем и вся.
Где-то на другом конце Москвы девочка чуть моложе ее, тщательно, стараясь расправить каждый шовчик, гладила нарядный концертный костюм для своего брата. Она очень старалась, и от усердия у нее даже был виден кончик языка. Она не знала, что все ее труды пропадут даром, и брат не полетит в Мадрид ни в этот раз, и ни в какой другой. И брат ничего не знал, что он теперь стал главным в семье и что эта съемная «хрущевка» на окраине им теперь не по карману и что вообще с московской жизнью пришла пора кончать окончательно и бесповоротно.
А в квартале от них в больничной палате на шестерых лежала без движения одинокая и несчастная женщина. Она целыми днями смотрела на верхушки старых берез, которые уныло качали ветвями, повинуясь воле ветров. Иногда на самые высокие ветви садились оборжавшиеся на московских свалках стаи ворон. Она не любила их и прикрывала
