То было последнее крупное распространение германского элемента в период до христианских народных переселений. Оно связано с именем Марбода. Как поход Ариовиста указал путь на юг позднейшим алеманнским народностям свевов, так движение маркоманов под предводительством Марбода было исходным и центральным пунктом движения вперед для тех свевских народов, которые впоследствии должны были образовать баварское племя: возникновение южно-немецкого элемента как на востоке, так и на западе можно отнести к деятельности обоих величайших военных королей германской старины.

Вместе с тем маркоманский поход указывал, в каких узких пределах могли теперь происходить германские переселения: начало и конец движения связаны с римским влиянием. Империя управляла теперь судьбой германцев не только с берегов Рейна, как это было во времена Цезаря; на Дунае приобретена была вторая линия для отражения и нападения; теперь со стороны Рима противодействие германским движениям идет уже концентрически, как с юга, так и запада.

Таков был конец первой великой эпохи немецкого расселения. Германцы владели тогда почти всем тем, что со временем должно было сделаться их законным наследием. Сделаны были еще, правда, дальнейшие приобретения к югу и западу, через Дунай и Рейн; но о них можно было думать только во время упадка римского господства. Напротив, на севере добыты были моря и датско-северные границы; а на востоке удерживались ими еще обширные районы, выходящие за пределы нынешнего компактного распространения германского народа.

Но какие судьбы пережила нация в промежутке между нынешним распространением на восток и господством в германскую эпоху от Одера приблизительно до Вислы! Наводнившие страну славянские народныя массы истребили впоследствии немецкий элемент до самой Эльбы, и только немецкий крестьянин Средних веков, поддерживаемый сильной рукой землевладельца и рыцаря, снова мирным путем завладел оторванными от Германии областями. И так через эти страны прошло двойное германское переселение – иммиграция, начиная с второго века до Р.Х., и иммиграция и окончательное поселение, начиная с двенадцатого века. Если Южная Германия приобретена для немцев во времена Августа, то Восточная Германия сделалась окончательно их уделом только во времена Фридриха Барбароссы; ни у одного европейского культурного народа его внешние судьбы не были столь изменчивыми, как у германцев.

Одна разница во времени сама по себе отнюдь не объясняет противоположности в характере обоих переселений. В Средние века немец двигался на восток как крестьянин, для индивидуального приобретения, по личному побуждению; национальные успехи и неудачи отражались различным образом на судьбе отдельных личностей. Заселение же первых времен носит, напротив, однообразный характер; отдельная личность исчезает в массе, только изредка выплывает на поверхность какой-либо выдающийся предводитель; целые переселения совершаются как бы сами собою, по-видимому, без личного участия переселяющихся. Не вина наших источников, если древнейшая история нашего народа представляет просто механическое движение вперед, простое международное столкновение; мы имеем дело с летописцами высокоразвитой культуры, которые, где только возможно, с радостью излагают предмет осязательно и индивидуально. Но внешняя судьба германцев проявлялась действительно в смутном, бессознательном инстинкте отдельных народностей; и поэтому для немцев было особым счастьем, что воздействие на их судьбы римского завоевателя ввело беспорядочное движение их племен в национальные границы.

Книга вторая

Глава 1

Развитие процесса естественного расчленения народа

I

Проникнутый италийскими воззрениями римлянин, прибыв к Рейну или Дунаю, смотрел на немцев как на народ, только что вышедший из рук природы: своеобразный, чуждый всякой примеси, свободный от влияния чуждой культуры. Утомившись культурно-пресыщенным образом жизни на юге, мечтая, подобно всякому высокообразованному народу, припасть к груди неподдельной природы, древние с сентиментальной тоской взирали на народ, по-видимому, новейшего происхождения, которому улыбалось будущее; пропитанные достойными уважения предрассудками и любовью к родной старине, они полагали, что в культуре этого народа они вновь находят черты своей собственной идиллической старины, своего золотого века. Повествования греков и римлян обусловлены подобным именно настроением. Тацит, пророк германской будущности, отнюдь не единственный повествователь, описания которого настроены на этот лад; он является лишь дирижером хора многих менее значительных голосов, созвучных с его голосом.

Мы знаем, что уже самая предпосылка этого ндиллически-сентиментального представления – мнение о юности германских народностей – ложна. Целое тысячелетие, если не больше, германцы жили в коренных землях своего отечества, на песчаной почве Померании и Бранденбурга, между болотными странами Средней Эльбы и Вислы, и неизмеримые времена отделяют сражения римлян на Рейне и Дунае от тех эпох расселении народов, в течение которых из одного первобытного народа произошли народы, населяющие значительную часть Европы.

Такие эпохи приходится измерять веками. Полагают, что в настоящее время возможно установить шесть периодов доисторической бронзовой эпохи германцев: а сколько еще эпох изменчивого существования и шатких культурных влияний должно было предшествовать веку этого металла?

Германцы не были дикарями, вторгшимися в пределы южной культуры без традиций и учений длинного прошлого: они были носителями достойной уважения варварской культуры; в жизненном направлении последней они именно почерпали средства, чтобы помолодить Orbis Terrarum римлян, а в заключение и земной шар в нашем смысле этого слова.

Но и в идиллическом понимании этой мнимо первоначальной культуры римляне были несправедливы как к себе, так и к истории; к себе – потому что, благодаря неправильному методу рассуждения, они лишили себя самого существенного орудия сопротивления немецкому натиску, ясного взгляда на положение противника; к истории – потому что ради наиболее рельефного примера естественного народа они сочинили ту басню о чистоте нравов и государственном блаженстве первоначальных культур, политические результаты которой проявились еще в прошлом столетии и которую уничтожили лишь этнологические исследования Новейшего времени.

Дикость и варварство отнюдь не создают золотых веков. Идиллия патриархального режима, как ее рисует Ветхий Завет, – эпическое благосостояние народного царства, как его изображает гомеровское предание, – то и другое в этом преображенном виде не было действительностью. Кто погрузится в раннюю эпоху жизни народов, тот не усмотрит там всех обыденных понятий нашей культуры о праве и нравах, о морали и вере, и он поймет слова Шекспира, что само по себе ничто не бывает ни добрым, ни злым: лишь размышление делает его таковым.

Неограниченный эгоизм – с одной стороны, а с другой стороны – порабощение всякого личного воззрения на жизнь, даже и самой личности путем крепкого соединения ее с родом: такова отличительная черта ранней эпохи. Еще у германцев Цезаря, как у эллинов Гомера, грабеж отнюдь не считается постыдным; быть великим грабителем значило получить право на почетный титул у современников и на прославление певцами в будущем. Автолика (Autolykos[29]), деда Одиссея, благородного мужа, «Одиссея» прославляет именно за то, что он отличался перед всеми смертными своей бесконечной воровской