Картина вырисовывалась вполне реалистичная. И, решив ответить неизвестной Э., Бен почувствовал себя еще лучше.

Дорогая Э.,

мне жаль вас разочаровывать, но я знаю так же мало, как и вы. Мне бы хотелось думать, что ваше первое прочтение было верным и ничто, даже война, не смогло помешать любви солдата к Гертруде. Однако за последние нескольких месяцев я пережил много такого (включая неудачный разрыв, долгая история), что больше не уверен, могу ли вообще судить о любви.

Честно говоря, я предпочитаю думать о войне. Вы когда-нибудь задумывались, что могло бы произойти, если бы нити появились до Второй мировой войны? Или любой крупной войны? Если бы миллионы людей по всему миру — целые поколения в некоторых странах — увидели свои короткие нити, поняли бы они, что грядет война? И было бы этого достаточно, чтобы ее остановить?

Может быть, люди тогда просто предположили бы, что вот-вот разразится чума, и война все равно бы началась.

И все это заставляет о многом задуматься. Почему нити не появились тогда? Почему сейчас?

Конечно, ответ на любой из этих вопросов не поможет в решении самого важного из них, на который я больше всего хочу получить ответ.

Почему я?

Б.

Бену было на удивление легко делиться мыслями на бумаге, гораздо легче, чем выступать перед группой. Но, перечитав свое письмо, он понял, что написал, — по сути, признался в том, что принадлежит к коротконитным, — и подумал, не стоит ли переписать заново, убрав последнюю часть. Незнакомцу-адресату, конечно, не нужно было знать о нити Бена. И все же было что-то такое в простом и интимном акте написания письма, что требовало быть честным. Если известие о короткой нити Бена отпугнет этого анонимного корреспондента, так тому и быть.

Кроме того, Бену нужно было потренироваться говорить правду, если он собирался рассказать об этом в ближайшие выходные родственникам.

Решение поделиться новостью с родителями далось Бену даже труднее, чем осознание того, какой длины нить ему досталась. Несколько недель он держал это в секрете, не желая сообщать им ужасную правду, которая только испортит их золотые годы.

Леа из группы поддержки убедила его в обратном.

— Я прекрасно понимаю, через что ты сейчас проходишь, — сказала она. — Ты боишься, что если расскажешь, то вы никогда не сможете так же весело и свободно проводить время, как раньше. Но если не сообщить им и жить с этой тайной, гноящейся у тебя внутри, сдобренной чувством вины за то, что скрываешь нечто очень важное от родных, то это и разрушит вашу связь.

— Как отреагировали твои родители? — спросил Бен.

Леа отвела взгляд.

— Они долго плакали.

Бен сочувственно кивнул.

— Когда я была маленькой, — продолжила она, — мне казалось, что самое страшное в мире — видеть, как плачут родители. Это случалось всего несколько раз, например во время похорон или редких государственных кризисов, но есть что-то невыразимо печальное в том, чтобы видеть, как твои родители рыдают. И видимо, от этого никогда не отвыкнуть.

Леа натянула рукава свитера и промокнула уголки глаз.

— Но я все равно считаю, что ты должен рассказать своей семье, — заключила она. — Это слишком большое бремя, чтобы нести его в одиночку.

Я поддержу тебя, когда опустится тьма и кругом будет боль[11].

Навязчивый ритм гремел по всей станции, голос, похожий на голос Рэя Чарльза, заставлял замолчать всех, кто его слышал. Встревоженный Бен стоял на платформе метро, впитывая мощный бас уличного музыканта.

Как мост над неспокойной водой, я раскинусь перед тобой.

Пожилая женщина рядом с ним закрыла глаза и покачнулась.

Как мост над неспокойной водой, я раскинусь перед тобой.

В конце концов пение заглушил грохот приближающегося поезда, и пожилая женщина опустила несколько монет в лежащую у ног певца бейсболку, после чего вошла вслед за Беном в вагон метро и села на свободное место.

Пока поезд мчался по туннелям, Бен скользил взглядом по пассажирам и наконец вернулся к пожилой женщине напротив, которая что-то бормотала себе под нос.

Бен отвел взгляд в сторону, не желая показаться грубым, но все же слышал ее тихие, беспорядочные фразы, которые с каждой минутой она произносила все быстрее и убедительнее. Он заметил, что другие пассажиры тоже на нее смотрят.

— Сейчас сумасшедших больше, чем раньше, — со вздохом сказал мужчина рядом с Беном.

Бен искренне пожалел женщину, чья сумбурная беседа с самой собой продолжалась до его остановки.

Когда он выходил из поезда, то мельком взглянул на колени женщины, на ее руки, скрытые за сумочкой от посторонних глаз.

Ее пальцы по очереди сжимали круглые бусины на нитке. Она молилась, перебирая четки.

Родители Бена жили в двухкомнатной квартире в Инвуде, на самой северной оконечности Манхэттена, где арендная плата была дешевле, а темп жизни медленнее — все, как они хотели, оказавшись на пенсии. Его отец более четырех десятилетий преподавал алгебру в выпускном классе школы, а его мать столько же лет учила девятиклассников истории. Они в шутку говорили, что сын стал архитектором, чтобы никому из них не было обидно, ведь здания — это воплощенная в камне история города, и для того, чтобы они стояли, нужно хорошо знать математику.

Когда Бен сел за стол с родителями, то вдруг остро осознал, что последний раз ужинал вот так в этой квартире вместе с Клэр примерно за месяц до их разрыва, — до того, как появились нити; до того, как все рухнуло, будто сметенное лавиной. Он с усилием отогнал воспоминания, сосредоточившись на еде, которая лежала перед ним на тарелке.

Родители Бена по обоюдному согласию предпочли не смотреть на свои нити, и, только когда лазанья была закончена, а последний шарик кофейного мороженого растекся лужицей в тарелке, Бен собрался с силами, чтобы рассказать о том, что его ждет.

Он отложил ложку и поднял глаза, но мать заговорила первой.

— Знаешь, Бен, мы забыли сообщить тебе замечательную новость! — сказала она. — Помнишь Андерсонов? Из квартиры в конце коридора?

Мать Бена выросла в маленьком городке на Среднем Западе и, где бы она ни жила, всегда знакомилась и тесно общалась с соседями.

— Семейная пара, у их сына было редкое заболевание крови, — напомнила она Бену.

— Ну да, конечно, — кивнул Бен. Он вспомнил, как месяц назад мама пекла пирог со штрейзелем, чтобы угостить их. — Как он?