кстати, не студент, его же отчислили. Надо будет подойти к Алле потом, сказать, чтобы исправила. Или она специально? Может, для загадочного Генсека важно, чтобы он был студентом? Андрею очень хотелось разобраться в правилах непонятной игры, в которую он неожиданно попал. Поиграть он был совершенно не против. Но правила знать надо.

Он решительно шагнул к микрофону, улыбнулся в пустой зал. Приветственных аплодисментов не прозвучало, на улыбку тоже никто не ответил. Как сидели с каменными лицами, так и остались сидеть. Ну что ж…

Алик заиграл вступление. Андрей привычно запел про дрессировщика и его проблемы с самоопределением. Немного не хватало Багиры и Муртазова за спиной. На голой сцене номер получался не таким уж эффектным. И песня стала казаться Андрею какой-то тусклой. Он старался передать голосом суровую сдержанность дрессировщика, его вечную борьбу с собой и собственным страхом, его усталость от бьющих в глаза прожекторов и весёлого грохота оркестра. Все те эмоции, которые сам Андрей испытывал, переезжая с цирковыми из города в город, видя их труд на манеже, стёртые до крови ладони девочек-гимнасток, шрамы от тигриных когтей на спине и груди Муртазова. Но всё равно чего-то не хватало.

– Спасибо, достаточно, – прозвучал голос из зала, бесцеремонно перебивая последний куплет. – Это что за прикладное творчество?

Андрей опешил. И от внезапности, и от насмешливого тона говорящего. Говорил тот самый старик в очках. Вероятно, всесильный Генсек. Пока Андрей соображал, что ответить, на сцене появился Лучанский:

– Геннадий Семёнович, песня была написана для циркового представления, но имела такой зрительский успех, что мы…

– Что вы решили протащить её на телевидение? Во всесоюзный эфир? Цирк? Яков Михайлович, вы меня поражаете. Вы взрослый человек, член Союза писателей. Где ваш художественный вкус? Где идеологическая зрелость? Вы свой собственный текст читали? «Я заперт с тигром в железной клетке». Да это же политическая диверсия, Яков Михайлович! – Чем больше Генсек говорил, тем больше распалялся. Начинал спокойно, а теперь практически кричал: – Кто, позвольте узнать, тигр? И уж не нашу ли страну вы называете железной клеткой?

На Лучанского было страшно смотреть. Он стал совершенно белым.

– Да что вы, Геннадий Семёнович, я ничего подобного не имел в виду. Песня сугубо прикладная, для номера с животными…

– Вот и оставьте вашу прикладную песню в цирке! Ваша эстрада и так от него недалеко ушла. Мы всё пытаемся, пытаемся воспитывать публику, повышать её культурный уровень. А вы её назад тянете, в площадное искусство. Значит, так. Песню убирайте, и чтобы я этого безобразия больше не слышал. А мальчика оставьте. Хорошо поёт. Сдержанно, без кривляний этих ваших, с чувством собственного достоинства. Мне нравится. Только репертуар ему нужен правильный. И костюм новый…

Последняя фраза прозвучала как-то совсем невпопад, но Андрей невольно взглянул на свои брюки, давно уже ему короткие. Он всё ещё стоял на сцене и не знал, что делать. Вроде бы и за поэта надо вступиться, но ясно же, что толку не будет. И сам он чувствовал, что с песней что-то не так. Про тигра и клетку бред сумасшедшего, конечно, но «Дрессировщик» и правда не звучит за пределами цирка, как бы Андрей ни старался.

– Как вас там? – продолжил тем временем Генсек. – Гегель?

– Кигель, – отозвался Андрей.

– М-да… И фамилию лучше бы поменять. Вместе с костюмом. Из концерта я вас вычёркиваю, Кигель. Но в понедельник жду у себя в кабинете. Поищем вам подходящий репертуар.

Андрей не знал, радоваться ему или расстраиваться. Ушёл за кулисы ошарашенный. Прошёл через тесный коридор на задний двор, вытащил сигареты, закурил. Через несколько минут к нему присоединился Алик. Стрельнул сигарету. Так они и стояли, молча, дымя друг на друга, пока к ним не подошла Алла:

– Мальчики, угостите сигаретой.

«Мальчики» недоумённо переглянулись. Курящие девушки им обоим раньше не встречались. Андрей протянул пачку.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Поздравляю, Гегель!

– А есть с чем? – отозвался Андрей, игнорируя поддёвку.

– Конечно! Ты не понимаешь, что ли? Тебе сам Геннадий Семёнович зелёный свет дал! Могу спорить на ящик портвейна, он предложит тебе место на Гостелерадио. Более хлебное место для певца представить сложно.

– А почему портвейна? – заинтересовался Алик, испортив всю торжественность момента. – Почему не коньяка?

– А я коньяк не пью, – улыбнулась Алла. – Он клопами пахнет.

***

– Кигель, Кигель… Что же нам с вами делать?

Геннадий Семёнович сидел за широким столом, заставленном телефонными аппаратами и стаканчиками с ручками и карандашами. Справа от него громоздилась стопка картонных папок на завязочках, а слева стоял неизменный в таких кабинетах стакан с чаем. В мельхиоровом подстаканнике. Андрей рассматривал, как кружатся в стакане чаинки, и не понимал, почему с ним надо что-то делать.

– Институт не закончили… В партии не состоите…

– В партию я не успел! Я собирался, уже характеристику готовил. А потом устроился в цирк, и как-то всё закрутилось.

– Ну да, вместо партии в цирк. Вы, Кигель, за пределами этого кабинета так никому не скажите хотя бы. А с институтом что? Тоже цирк помешал?

Андрей честно рассказал историю своей учёбы.

– Не нужна мне эта академическая школа! Чайковский, Рахманинов. Я понимаю, классика, но я хочу петь для простого зрителя. Искреннего, открытого. Такого, как в цирке. Петь о простых и понятных вещах, о нашей советской жизни, а не о страданиях графской дочки по ветреному кавалеру у окна поместья!

Взгляд Геннадия Семёновича заметно потеплел.

– А вот это правильно, Кигель. Вижу, что я в вас не ошибся. Значение академической школы преуменьшать нельзя, но в главном вы правы. Наше вокальное искусство слишком оторвано от народа. Взять, к примеру, Большой театр. Приезжает советский человек, простой труженик, в командировку в Москву. И есть у него всего один свободный вечер в столице. Он покупает билет в главный театр нашей страны, и после тяжёлого дня, после всех совещаний, уставший с дороги, он идёт на спектакль. И что же ему там предлагают послушать? Верди! Бетховена! Или балет, «Кармен-сюита», да даже и «Анна Каренина». Готов ли он к такому репертуару? Созвучны ли ему проблемы прошлого или даже позапрошлого века? Да и стоит ли ему, строителю будущего, к ним возвращаться?

Андрей с некоторым опасением поглядывал на своего собеседника. Геннадий Семёнович зашёл как-то слишком далеко в рассуждениях. Сам Андрей с огромным удовольствием посмотрел и послушал в Большом театре всё перечисленное. Он, конечно, видел среди зрителей и таких вот командированных, которые плюхались в кресло и первым делом снимали ботинки, через пять минут после открытия занавеса начинали зевать, а через десять засыпали, просыпаясь только к