Вечером шептал жёнке, что скоро наладится. Тайх – вор зачётный, не бросит.

– У него таких, как ты, – широка река, – не верила жёнка, и надеялась, что прекратит Чапа мечтать о великом и корыстном, а найдёт уже работу и подарит ей ребёнка.

– Грузчиком не пойду. Дворником тоже, – решительно возражал Чапаев.

Тайх нашёл его сам. Гостей не любил.

Заправку открыли новую, охраны – никакой, бери, забирай. Сорок себе, остальное в кассу. И суёт – настоящий, с рукояткой; блестит-переливается, и патроны жмутся друг к другу. Не дёрнутся, не шелохнутся.

– Это зачем? – растерялся Чапа.

– Бери, – потребовал Тайх, – возвращаться надо громко.

Чапаев принял пистолет, не зная, что делать с ним, холодным и тяжёлым. Выставил плечо, в руках сжал.

– Спрячь, дура.

И Чапа спрятал в карман широченных спецовочных штанов.

– Я, – сказал, – вор, а не какой-нибудь.

Он и стрелять-то не стрелял ни разу. Ни в голубей, ни в кошек. В падлу как-то руки марать. Когда воруешь – счастлив, в остальном – будь проклят. В хате с ними жил Коростыль – так он сторожа грохнул, а ничего не взял. И нормально, как все. Ну грохнул и грохнул, жизнь дана, чтоб её проживать, а не мусолить, как хрен пойми что.

Жёнка пистолет нашла сразу – и выгнала; но пустила обратно быстро, иди вон суп хлебай. И чего тебе только не хватает, дурак ты дурацкий.

– Муторно, – жаловался и гладил пистолет.

– Убери немедленно, – требовала жёнка.

Что с ним делать, кто же знает. Смотри, какой – не насмотришься.

– Может, всё-таки не надо?

– Может, всё-таки не надо, – передразнивал. – Тайх дал – значит, надо.

Не поспоришь, не предашь. Сказал, что вернётся ночью, чтобы не ждала и не палилась. Спи себе, как спится, утром поговорим.

Ночь – время для всего, кроме счастья. Все преступления на земле совершаются ради него. Каждый имеет право хоть раз в жизни нарушить закон.

У него таких «разов» – не сочтёшь, не перепишешь. И Бог не простит, обхохочется.

Вернулся очень уж скоро. Жёнка даже уснуть не успела.

– Иди! Иди! – бросил, – а сам в ванной заперся, кран включил, напевает «ту-ту-ту», будто ни при чём. Довольный, и ноги целые, и руки чистые.

Он тогда зажил нормально, по-человечески, и даже в тюрьму перестал собираться. Жёнке сапоги на зиму купил, а себе – ящик водки; будем, говорит, Новый год встречать. От ящика ничего не осталось за неделю-вторую, а сапоги не по размеру взяли, да менять не пришлось, к чёрту эти сапоги, лёд под ногами, всё равно не устоишь.

– А давай вообще на море в сентябре? – предложил Чапа.

– На какое море? – не верила жёнка. – Ты море-то хоть раз видел?

– Не видел, не видел, а вот и посмотрим.

И пошёл на вокзал, билеты взял в купе до самого Лазаревского. Там, говорят, в Лазаревском – вполне себе ничего, живое море с волнами, и пиво рекой на пляже.

Пистолет хранил бережно, словно ребёнка. Никогда не знал, не задумывался, как оно, с дитём, – но теперь вот представлял, что, наверное, именно так. Место в коробке из-под сапог, в пакет и сверху тряпочкой. Запеленал, уложил, позаботился.

Деньги разлетелись не пойми куда – и Чапа сказал:

– Всё, решено. Пойду сдаваться.

Жёнка ответила, что может не возвращаться в таком случае, потому как надоел, ей-богу, пусть тебя черти съедят, бессовестный.

Приелась. Решил: вспоминать о ней – лучше, чем каждый день боками тереться. И к мо-рю не поехали, чего там делать, ляжки греть, что ли.

На Злобиной стоял и смотрел, как плещутся в реке дикие утки. Бросил хлеб – те не притронулись, только на воде круги заиграли. Жара несусветная, потный весь насквозь. Духота с перспективой проливного дождя.

Сам бог велел.

Вы ли это, гражданин начальник.

Жарков остановился. Не в падлу, а что такого. Как сам, чего расскажешь. Черешня, говорит, отменная, и огурцы сладкие. Верь не верь, иду сдаваться. Никакого житья на вашей свободе.

– Ну, пошли, – не возразил Жарков, – раз хочешь.

Кабинет – что родина. Две матери: тюрьма да мусарня.

Молчал естественно и аккуратно: слово – серебро, остальное – золото, а сам без гроша за душой, вот и приехали. Мимолётно сжалось его крохотное сердце, окаменели руки.

– Чего натворил? – спокойно произнёс Жарков.

– А ничего, – соврал Чапа, – закрой за что-нибудь, если не жалко.

Оперативник достал из сейфа нераскрытые дела – стопа высоченная, выбирай не хочу.

– Телесники тяжкие, карманка, кража с проникновением, – перечислял Гоша, – мошенничество групповое, грабёж в «Пятерочке», хищение металла. Всё твоё, не загадывай.

Чапа задумался и ответил:

– Мне бы что-нибудь существенное – понимаешь, чтоб не стыдно. Мужики не поймут. Я же Чапа, а не какой-нибудь, прости господи.

– Ничего не знаю, – улыбался Жарков. – Дают – бери. Второго шанса не будет.

– Расти надо, развиваться, – объяснял Чапаев, – мелочёвку свою первоходам оставь. Вот за разбой бы – грузанулся, а это…

Сказать прямо – значит, в душу прописать; не по мужицким понятиям. Намекал, подсказывал: разбой – дело важное, я бы смог, всё бы до копейки вынес и думать не стал. У Жаркова таких дел – нахер не задел.

– Я тебе так скажу, Чапаев, – объяснил Гоша. – Времена другие. Доказательства нужны, целый комплекс.

– Какие доказательства? – возражал Чапа. – У меня и пальцы не светятся, и работаю на благо. Вот он я – кольцуй, и поехали.

Жарков сказал: нет времени.

На заправке – ни камер, ни машин, ни свидетелей. Обжиться бы, встать на рельсы, а тут – законы, государство правовое. За делюгу разбойную приняли бы да поставили, спать уложили.

Жёнку бросил, домой вернулся. Жёнка не возражала – чувствовала, что внутри у неё будущий Чапаев, и на том спасибо. Не Чапа, не вор, не разбойник – именно Чапаев: Николай, может, Ваня. Про отца забудет, был и был, а уж какой – неважно: ты, сынок, расти большим и здоровым. Пистолет игрушечный, пульки на присоске.

Чего там сложного: подошёл, направил, раз – и готово. Два – и дома, срок большой, кум порядок изучает, Лёня в карты зовёт, на промзоне Дупло варится, и курево ждут, как звонка.

Поднялся на пятый, гостем будешь – заходи.

– Не могу я, Тайх, – кряхтел и надрывался, – что угодно заберу, но жизнь чужую – не трону. Сука я поганая, что хочешь со мной делай.

Такая обычная жизнь. Как было написано. И всё в порядке. Ему говорил один: «Я расстраиваюсь только первые пять минут после приговора».

Нам