в отце ей виделось угасание, которое ждало его впереди. Поездки в больницу, бесконечные записи ко врачам, как только он на них согласится. Слуховой аппарат после нескольких лет выкрикиваний «Что? Что? Что ты сказала?» через стол в ресторане.

– Конечно, а что? – спросил Леонард прищурившись.

– Ничего. – Элис посмотрела на коробку с хлопьями. – Не понимаю, кто еще их покупает. За всю жизнь ни разу не встретила ни одного человека.

Леонард пожал плечами.

– Я думаю, тебе нужно встречать побольше людей.

Элис засмеялась и согнулась над своей миской, чтобы Леонард не заметил, что ей на глаза навернулись слезы. Сморгнув их, она досыпала хлопья и в конце концов уселась рядом с отцом.

Перед ним на столе были разложены номера «Нью-Йорк таймс», «Нью-Йоркера», «Нью-Йорк мэгэзин» и выпуск «Пипл» со свадебной фотографией младшего Джона Кеннеди и Кэролин Бессетт.

– Вот блин, – ляпнула Элис, бросив на них взгляд. – Так жалко.

Леонард взял журнал и изучил фотографию.

– Да-да… Я тоже надеялся, что у тебя будет шанс стать девочкой-женой, как в старые-добрые. Было бы здорово. – Он уронил журнал обратно на стол и слегка сжал запястье Элис. Дыхание застопорилось где-то в горле. Все казалось таким настоящим. Кухня казалась настоящей, ее тело казалось настоящим. Ее отец казался настоящим. А Джонни Кеннеди был счастливым – и живым – новобрачным.

– Нет, в смысле… Э‑э… – замялась Элис. – Ну да. Она закинула в рот ложку хлопьев. – Они такие странные. Такое ощущение, что в коробку просто ссыпали крошки, которые остались от нормальных хлопьев, чтобы не выкидывать.

Когда она сидела у отца в больнице, страстно желая, чтобы он открыл глаза и поговорил с ней, она и представить не могла, что беседа начнется с сухих завтраков.

Леонард прищелкнул пальцами:

– Вкусно и питательно. Ну, какие у тебя великие планы? В десять у тебя подготовка к экзаменам, потом вы где-нибудь зависаете, а вечером мы ужинаем с Сэм, так? А потом я еду в отель на конвенцию и вернусь завтра вечером, после мероприятия. Ты точно не против, что я еду?

Элис поставила локти на стол. Так странно быть ребенком – кто-то другой отвечает за покупку молока и хлопьев и за то, чтобы в доме всегда были зубная паста, средство для чистки унитаза и кошачья еда, но при этом все, что делаешь ты – ходишь в школу и на подготовительные к экзаменам по субботам, – все это служит какой-то размытой, отдаленной перспективе. Кошка прошлась по раскрытой на столе газете и принюхалась к Элис. Как и у многих черных кошек, ее глаза постоянно казались то зелеными, то желтыми. Урсула потыкалась в Элис носом, и та в ответ опустила лицо поближе.

– Сколько лет Урсуле? – спросила Элис. Кошка сунула нос в миску с хлопьями и спрыгнула обратно на пол.

– Такому существу, как она, непросто присвоить цифру, – ответил Леонард. – Я не присутствовал при рождении Урсулы, так что могу выдвигать только жалкие человеческие предположения. Мы нашли ее уже взрослой. Она сидела перед восьмым домом, помнишь? Когда мы принесли ее домой, я подумал, что кто-то, наверное, по ней скучает. Таких отличных кошек просто так не теряют.

Элис кивнула.

– Я помню. – Может, Урсула тоже прибыла из какого-то будущего, где кошки живут вечно. А может, каждый год на смену старой Урсуле прилетает новая. – Так, а где подготовительные занятия?

– В школе. Там же, где и на той неделе.

– В Бельведере?

Леонард сложил газету пополам и еще раз согнул посередине. Зачем они делают газеты такими огромными, что их приходится складывать в несколько раз?

– Да, – сказал Леонард, склонив голову набок. – Ты в порядке? У тебя что, именинная горячка?

На последней странице была телепрограмма, где Леонард обвел в кружок все передачи, которые не хотел пропустить: киномарафон Хичкока и новую серию «Завтра наступит сегодня».

– Наверное, – ответила Элис. Идея пойти в школу – в то самое старое здание, ее здание – казалась вполне неплохой. Может, она войдет в двери и столкнется там с Мелиндой и Эмили, тогда она сможет попросить их отвезти ее прямиком к психиатру.

– Ты ведь понимаешь, что это все неважно? Эти экзаменационные оценки.

Леонард учился в Мичиганском университете, который находился рядом с домом и не стоил его родителям практически ничего, и поэтому ему даже не позволили подать документы куда-то еще. Тогда Элис еще этого не знала, но давление в Бельведере было ужасное. Сейчас она чувствовала, что сама стала его частью: родители, приводившие детей в школу, должны были предоставить информацию о том, где учились сами, как будто их альма-матер – будь то Гарвард, местечковый колледж или вообще отсутствие высшего образования – накладывала хоть какой-то отпечаток на жизни их детей. Похоже, родительство – достаточно дерьмовая работенка: к тому моменту, когда ты уже достаточно стар и опытен, чтобы осознать собственные ошибки, твои дети ни за что на свете не станут тебя слушать. Каждый должен набивать свои шишки. Элис была одной из самых младших в своем классе: некоторые ее одноклассники были старше на целый год. К выпускному классу некоторые из ее друзей уже определились, куда хотят поступать: Сэм собиралась в Гарвард, Томми уже отправил документы в Принстон, где учились, по крайней мере, три поколения его семейства, хотя до этого истово клялся, что скорее сдохнет, чем пойдет туда. А Элис не знала. Ни тогда, ни после, когда десятилетия спустя все еще думала, что могла бы заняться кучей других вещей и прожить кучу других жизней. Иногда ей казалось, что все ее знакомые уже стали теми, кем хотели стать, когда вырастут, а она все еще чего-то ждала.

– Наверное, – сказала Элис. В животе заурчало: она все еще умирала с голоду. Подготовительные к экзаменам были сплошной тратой времени, теперь она это вспомнила, по крайней мере, вспомнила какая-то ее часть. Элис осознавала, что мысли у нее в голове скачут параллельно – так бывает, когда едешь по шоссе и радио постоянно то ловит, то теряет местную волну. Она все видела четко, но сигнал как будто шел из двух разных источников. Элис была собой и только собой, но одновременно собой нынешней и тогдашней. Ей было сорок, ей же было шестнадцать. Перед ней вдруг возник образ Томми, откинувшегося на стуле и грызущего кончик карандаша, и в животе тут же забурлило. Она испытала не тот коктейль из нервозности и стыдливости, который накрыл ее, когда Томми привел в Бельведер своего сына. Это было то старое чувство – совершенно очумелая страсть.

– Что будете обсуждать завтра